Жить и умереть человеком
Посвящается светлой памяти моего самого близкого друга... Валька умер три года назад. Умер нелепо, неожиданно. Его смерть не просто перевернула привычный порядок вещей. Она смела его к чёртовой матери. Это был нонсенс в чистом виде! Даже снег в Сахаре и то был бы более уместен, чем это страшное известие. Вальку обожали все. Нет, Валька был не безгрешен. И выпивать он любил. И частенько носился по столичным шоссе, щедро расточая алкогольные пары по салону авто. Мало кто удивился бы его гибели в аварии. Но судьбе было угодно распорядиться иначе. Валька обожал женщин. Четырежды женатый, он неутомимо заводил постоянные романы на стороне. Одни длились минуты, другие месяцы. Валька упивался женщинами. Он стремился к ним, как умирающий от жажды к источнику хрустальной чистоты. Зная его сызмальства, я был убеждён, что Валька - Дон Жуан наших дней. Он был столь любвеобилен и обворожителен, тактичен и галантен, что ни одна оставленная им дама не могла ни в чём его упрекнуть. Его боготворили цветочницы, отпуская в долг огромнейшие охапки роз. В скупости его упрекнуть было невозможно. К деньгам Валька всегда относился с пренебрежением. И поэтому без зазрения совести менял их на то, что действительно приносило радость. А радость от сияющих девичьих глаз была для него превыше всего. Валька попадал в нелепые ситуации. Попадал постоянно. Скверная память и легкомысленность не раз играли с ним дурные шутки. Однажды, замечтавшись, он прибежал с цветами в совершенно другой дом. И надо же так случиться, что там проживала его первая супруга. Ужаснувшись нищете обиталища, Валька тут же потащил свою бывшую к нотариусу и переписал на нее свои новые апартаменты. Его грешная порывистая душа рвалась при виде печали в женских очах. Если такое происходило, он делал всё возможное и невозможное для ликвидации причин женских слёз. Делал, не взирая на масштабы предприятия и совершенно не считаясь с расходами... Многие, очень многие этим пользовались. Но Валька никогда ни на кого не обижался, считая, что обида унижает его достоинство. А вот друзей он боготворил. И друзей у него было немало. Я не говорю о тех, кто на каждом углу кичится самоприсвоенным званием “друг успешного человека”. Хотя и таких в его жизни было немало. Но вот в чём странность - легкомысленный во многих вещах, Валька был необычайно чуток к малейшим проявлениям лжи. Немудрено, что псевдодрузья быстро получали от ворот поворот. Но ради тех, кто любил его просто так, Валька мог в лепёшку расшибиться. Случайно узнав, что у нашего общего школьного друга серьёзно болен сын, бывший в тот момент без копейки Валька забросил все дела и метался по Москве, выбивая, выпрашивая и требуя огромную сумму на отправку мальчишки в зарубежную клинику. Музыка... Я не буду писать, что музыка занимала в душе Валентина особое место. Ибо это будет чудовищной ложью. Музыка для него была важнее, чем воздух. Про него невозможно было сказать “играет”. Инструментом он говорил. Даже в ранней юности, когда он и не помышлял о будущем успехе, старушки на лавочках замолкали под его переборы. Валька был необыкновенно музыкально одарён. Казалось, любой инструмент, к которому он прикасался, тут же отдавался в полную его власть. Да что там инструмент! Валька мог музицировать на чём угодно. В один из летних вечеров тёплая компания отдыхала на даче. Валентин, до этого уже изрядно принявший на грудь, пошатываясь покинул застолье. Но под вечер веселящаяся братия не мало была озадачена странными звуками. Высыпав толпой в темень двора, они с отпавшими челюстями слушали, как Валентин играет на собранной в сарае утвари. По смутным воспоминаниям, мотив был простой до гениальности, а исполнение виртуозно до безобразия. На утро никто не мог вспомнить сарайный мотив, что вогнало Вальку в очередной приступ меланхолии. Нечастые, но продолжительные её обострения были для импресарио сущим наказанием. Музыкант такого уровня в грустях мог запросто не поехать на гастроли или играть совсем не то, что было заявлено. А то и просто дарить слушателям свои импровизации. Меланхолия была единственной болезнью, имевшей хоть какую-то власть над Валентином. А умер Валька от перитонита. Как и почему он развился, было совершенно неясно. Единственное внятное объяснение состояло в неоспоримом факте запущенности заболевания. Никогда не болевший Валентин просто не осознал серьёзность ситуации. А когда понял, было уже поздно. О том, что Валька в реанимации, я узнал, будучи в отпуске. Я проклял тогда всё на свете и помчался назад. Как назло в Москве разгулялась февральская метель, задержавшая и без того поздний вылет на шесть часов. Как только самолёт приземлился, я набрал Ленку, его последнюю жену. Чуть не чокнувшись от вслушивания в её рыдания, я узнал, что Вальку оперировал действительно мастер своего дела. По совершенной случайности мой друг сразу же попал на стол к профессору, который руководил моими, ещё самыми первыми шагами в хирургии. Увы, но чуда не случилось. И через двое суток Валентин умер, не приходя в сознание. Когда я обзванивал многочисленных друзей и знакомых, большинство либо сердились, либо изумлялись, но никто в первый момент не верил. Последовавшие похороны и поминки прошли как в тумане. Единственное, что врезалось в память - недоумение и детская обманутость на лицах. Никто не мог до конца поверить в реальность произошедшего. Минуло уже два года, как Вальки не было с нами. Перебирая в памяти те дни и месяцы, мне приходит в голову только одно - чёрно-белого стало в жизни куда больше. Словно тряпка печали и тоски замазала грязью краски жизни. И так случилось не только со мною. Я чуть ли не каждый вечер вспоминал наши встречи. Мы не часто виделись, но каждый раз это было как праздник. Нет, вовсе не регулярный и долго ожидаемый. Это было как неожиданно свалившееся счастье, как внезапная удача посреди океана потерь. Каждая встреча была незабываема и непохожа... Теперь этого не стало. Серость постепенно, но настойчиво вползала в жизнь, обыденность стягивала петлю всё туже, беды обступали всё плотнее. Я барахтался, отбивался, не сдавался. Но однажды горе вновь ударило полной силой. В одно из ночных дежурств скорая доставила умирающую девушку. При ней не было документов. И кто она, никто не знал. Но даже ничего не смыслящие в медицине могли с уверенностью сказать, что она не жилец. Двое подонков изнасиловали, а затем несколько раз ударили её ножом. Кровопотеря была колоссальная. Но когда я посмотрел в белое как мел лицо, мои ноги подкосились. Это была Ленка, последняя любовь Валентина. Ей оставалось жить какие-то мгновения, и суетиться было бесполезно. Но я ничего не мог с собой поделать. Та ночь вылетела из памяти. Практически полностью... Мои коллеги все как один были уверены, что я помешался. Наверное, так оно и было. И это сыграло мне на руку - никто не перечил мне. Более того, как при коллективном гипнозе весь персонал больницы вслед за мной начал ожесточенно бороться за Ленку. Шли часы, а я стоял у операционного стола как автомат и держался только тем, что беспрерывно бубнил: “Ты не умрёшь!” Только это я и запомнил. Хотя нет... Не только это. В один из моментов что-то произошло с сознанием. Я продолжал оперировать, но внезапно обнаружил, что утратил привычное мировосприятие. Переутомлённый мозг даже не нашёл сил на удивление тому, что превосходно мог наблюдать, творившееся у меня за спиной. Каким-то клочком сознания я ещё успел подивиться, что даже свихнувшись, не теряю концентрации на работе. Эта мысль враз опрокинула всё. Мир в долю секунды сжался до размеров истерзанного Ленкиного тела. Сам себе в тот момент я казался богом, с ужасом пытающимся не дать сколлапсировать этому мирку. А дальше случилось то, о чем я никому никогда не рассказывал. В какой-то момент я посмотрел на руки и удивился - они были без перчаток! Я со злости уже хотел выругаться, но тут же умолк. Руки были не мои. Совершенно! Но тут же понял, что узнал эти кисти. Я их просто не мог забыть. Это были руки Валентина. И он не оперировал. Он играл на фортепьяно. Длинные тонкие, но удивительно сильные пальцы порхали по клавишам. Это было столь удивительно, что я невольно подумал: “А где же музыка?” И она появилась. Мелодия струилась словно поток волшебного дождя, что идёт с самих звёзд. Мириады бриллиантовых капель падали на серебряные струны и хрустальные колокольчики. На какое-то мгновение показалось, что это вовсе не музыка. А что-то куда более высокое. Слёзы ангелов? Тогда я ничему не удивлялся. Ударил очередной аккорд и музыка, вспыхнувшая в операционной, понеслась как взрывная волна. Каждой клеточкой тела я ощущал, как она накрыла город, континент, планету, галактику, долетела до краёв вселенной... Что было потом, я не помнил совершенно. Очухавшись только к вечеру, я был выжат как лимон. Сил не было даже слезть с дивана в ординаторской. Ко мне подходили коллеги, что-то говорили. Я кивал невпопад. Меня кто-то отвёз домой. Утром меня разбудил звонок. Захлёбываясь в слезах, Ленкина мать булькала какими-то благодарностями. Я плохо понимал. Да и понимать мне ничего было не нужно. В конце разговора в женском голосе родилось столь явное злорадство, что пришлось напрячься и вслушаться. Оказалось, что тех подонков судить не будут. На них вышли той же ночью. К счастью для всех, у них не хватило ума