Домой уходила усталая. Но все равно шла по горе, по узким улочкам, мощеным еще дореволюционным булыжником. Медленно гуляла, дышала акацией и пионами, что лезли упрямо из всех палисадников, клоня растрепанные пышные головы в каплях воды.
Утром бежала быстро. Она всегда любила быстро ходить. Да и спала сейчас плохо — жара, комары. Если проспишь и опоздаешь, снова свинцовый взгляд старшей и ее сентенции в никуда по поводу хитрости нынешней молодежи.
Бегала так споро, что однажды, споткнувшись, упала и долго щеголяла потом роскошной ссадиной во всю коленку. Чем немало возмутила главврача. Светлана Сергеевна между делом прихватила ее в коридоре и увлекла на осмотр гинекологический. Меряла живот большим холодным циркулем. Трогала пальцем чуть зажившую ссадину, качала головой:
— Госсподи, дите-дитем, рожать ей, туда же! В мяч, что ли, играла во дворе?
Но, пока Алька осторожно сползала с кресла, подытожила, намыливая руки:
— Нормально все, не переживай. И с такими бедрышками — пятерых можешь родить одного за другим — сами выскочат.
— Тошнит сильно, — уныло отозвалась предполагаемая мать-героиня.
— Ну да, токсикоз. Терпи. Но жить-то можно?
— Можно.
Врач рассмеялась и подтолкнула Альку длинным маникюром в спину:
— Вот и живи.
И Алька снова, с ведром и шваброй, бродила из палаты в палату. Общалась с Нюрой.
За день до выхода в декретный отпуск, придя на работу, увидела Нюру без халата. В темном крепдешиновом платье мелкими цветочками. Бесцветные волосы туго затянуты в пучок и наверчен сверху золоченый бантик-резинка из парчи. На толстенькой ручке, закрывая младенческую складочку на запястье — белый пластмассовый браслет. И белые лаковые босоножки с нейлоновыми носочками.
— В отпуск ухожу, — важно сказала Нюра, — еду в деревню. С мужем.
— Ты замужем? — Алька застряла рукой в рукаве халата.
— Да. Давно уж. Я двадцать лет замужем. Детей только нельзя. Ну и нету у нас их.
— Нюр, я думала, ты молодая. Ой…
— Сорок семь лет мне, — сказала Нюра и улыбнулась гордо, вертя на руке браслетку:
— Скоро на пенсию пойду. Тогда в деревню и уедем. Поросят сейчас можно держать. Вот и буду держать поросят.
Попрощалась торжественно с Алей за руку. И пошла по коридору, щелкая широкими каблуками, колыхая темный подол вокруг кегельных глянцевых икр.
Аля поднесла руку к лицу. Рука пахла рыбой и старым салом. Покачала головой, удивляясь. Она-то думала, Нюре лет тридцать — не больше.
И стала собирать в мешок грязные пеленки для прачечной.
В конце дня, моя руки над рыжей старой раковиной, полезла к стене за выскользнувшим куском мыла. Увидела зеленое ведро под крышкой с надписью по кругу «родзал». Посмотрела на него удивленно, никогда раньше не замечала здесь. Протянула руку и стронула крышку. Через несколько секунд плавно повела руку обратно. Умостила крышку на место. Ведро по самые края было полно последами рожениц. Гладко отсвечивало сырое мясо под бьющим в окно солнцем.
Алька переоделась и ушла. Завтра — последний день. В ночь тоже приходят санитарки.
Назавтра, подписав все документы, сдав халат и показав рабочее место новенькой девочке — серьезной, с плотно сжатыми губами, двумя черными косками по плечам и круглым животиком, топырившим крахмальный халатик, Алька вышла на солнце. Постояла во дворе, послушала воробьев. Прошла за лестницу, помахав рукой девчонкам из шумной палаты. Села на привычную плиту — допить компот, чтобы не тащить домой банку.
Пила и слушала, как старшая кричит в кабинете, распахнувшем окно над сиренью и Алькой:
— Нюрка, бестолочь такая! Вчера учудила. Хлорную кто-то закрыл, так она два ведра последов вывалила в мусорный контейнер! Нет, девки, ну вы представляете, какая скотина — дворник утром котов погнал от контейнера, они там сидели в этом всем! А сама — нарядилась и — в отпуск! Приедет — у-во-лю на хер! У-во-лю! Что вы ржете, идиотки!
Алька допила компот. Посмотрела на контейнер, углом из-за блестящей гранитной крошкой стены роддома. Решила — банку выбросит по дороге в урну.
И пошла в гору — к пионам и акациям.