Семья стала как бы общественным делом, это сказывается до сих пор. Это смешно и страшно одновременно. Но суть-то не в этом, а в том, что, разрушив институт семьи, мы создали безотцовщину и безматеринщину. Есть люди, которые в сфере эмоциональной жизни, в сфере человеческих отношений не в состоянии брать. А есть такие, которые отдают, а брать не умеют, они как бы безматеринские, не знают материнской любви. Они не могут взять то, что им предлагается, потому что - а что с этим делать? Хотя это совершенно материнский бескорыстный дар. Это один из серьезнейших источников "психопатологии обыденной жизни". Мы часто подрываем корни того дуба, который нас кормит, пока живой. Мне кажется, что именно в сфере неформальных человеческих отношений, в сфере отношений близких людей, детей и родителей, влюбленных, мужей и жен, друзей это очень острая проблема, ибо это такой существенный дефект эмоционального мира, который исправить, компенсировать, говоря научным языком, очень трудно. Чтоб компенсировать эту дисфункцию эмоционального мира, нужно приложить очень много сознательных усилий и со стороны того, кто хочет исправить, и со стороны того специалиста, к которому он обратился за помощью. Мы большие дети, и мы сами, и человечество в целом. Мы относимся к природе только как к матери: берем, берем, берем... И она, конечно, дает, качаясь под тяжестью наших сосущих ртов, поэтому нам так и не хочется родиться во второй раз, потому что нас там ждет отец, то есть мир, который сразу предъявит к нам колоссальные требования. Ибо требования это и есть главная отцовская любовь. Ибо отец в этом смысле задает границы, показывает границы и учит делать, действовать, творить. И второе рождение - это и есть оказаться наедине с миром. Мать тут, рядом, но уже есть и отец. Помню, когда-то у меня был любимый вопрос - куда уходят духовные искатели после тридцати, тридцати пяти лет? До тридцати лет их полно, а потом, старше - уже единицы. Куда они исчезают вдруг? В матку они исчезают, в утробу социальную, потому что пора что-то делать, ответ перед отцом держать, перед миром, ответственность на себя брать, а не хочется. Пора уже что-то отдавать, производить, хотя бы как дуб желуди для свиньи. А вдруг она рылом подрывать корни станет? Лучше ничего не производить - не будет и подрывать. Отцовской любви надо добиться, отец не может любить так, как мать, и не должен. Его любовь проявляется сурово и требовательно, ее надо добиться. Я не говорю о тех случаях, семей таких много, знаю, когда отец сам как ребенок, вроде отец, а вроде нет, но все равно кто-то будет вместо отца когда-нибудь. А вот здесь, при втором рождении, от отца никуда не спрячешься. Вот он - мир. Во всей его красоте и непреложности, во всей его любви и справедливости. И в определенном смысле мы можем сказать, что вот тогда, когда есть мать и есть отец, возможно единство, полнота этих двух планов бытия и смысла, ибо бытие - это все-таки материнская власть, а смысл - это отцовская мера. И тот, в ком нет отцовского начала, не умеет ни остановить себя сам, ни организовать себя сам, ни действовать из самопобуждения, т. е. у него никакого "сам" и быть не может. Ни в первом рождении, ни во втором, ни в третьем, о котором еще речь впереди. Ибо "сам" всегда имеет границы себя, "сам" - это значит "отграниченный". И отграниченный, как мы говорили, изнутри. Это граница не как препятствие, налагаемое другими, а как отграниченность, налагаемая самим собой, т. е. знанием себя в строгом смысле слова. И потому возможна любовь к себе, ибо нельзя любить безразмерное, без меры, без лица, и когда мы читаем поэтическое изложение этих мыслей у так называемых древних авторов, то мы не представляем реальности происшествия. Спроси у любого духовного искателя: "Ты хочешь второе рождение?" Конечно, он скажет: "И третье тоже". Как "трижды герой" - "трижды рожденный". Но если ему объяснить, показать реальность, ожидающую его, если проанализировать его отношения с его собственным первым отцом, сказать, что тебя ждет еще более суровый, добиться любви которого во много раз труднее и во много раз больше труда надо к этому приложить, захочет ли он второго рождения, а тем более третьего? Еще с первым-то не все ясно. Вот откуда оно: вместо мужчины - женщина. А мир спросит с каждого: что ты сделал с матерью своей, с природой, какой ценой бытию ты достался? И чего-то ты так долго не рождался, а сидел в утробе? И почему ты обидел любимую мою мать? И надо будет отвечать, и объяснять, и понимать, и выслушивать наставления отцовские, и учиться уму-разуму, и становиться самим собой, и ставить свою подпись под деяниями своими. Поэтому знать, копить знания приятно, увлекательно для многих, престижно, а вот становиться мудрым не хочется. Поэтому в определенном смысле можно сказать, что человек, не родившийся из социальной утробы,- безотцовщина, ибо не знает он отца своего. И когда слышит в утробе о нем, ощущает через мать, то ничего, кроме страха, не испытывает. И вместо того чтобы через любовь матери к отцу начать учиться любить отца так, как она его любит, начинается ревность к матери и попытка отбить мать у отца. Казалось бы, аллегория в духе Фромма, но разве то, что мы делаем с природой, разве то, что мы пытаемся доказать как неизбежность во взаимоотношениях с природой, это не есть попытка отбить мать у отца, отнять природу у мира, лишить ее этой любви? Да, каждый человек потенциально от Бога, но не для утешения это сказано, а для ответственности каждого за свою потенциальность, личной ответственности, ибо это отцовский наказ, а не материнский завет. И тот, кто ничего не делает, никаких личных усилий для реализации этой потенциальности не прилагает, как он может рассчитывать на отцовскую любовь, как он может рассчитывать на то, что ничем не повредит матери, как он может рассчитывать на любовь, ибо ни через материнскую любовь к отцу, ни через любовь отца к матери он не проходит, не прикасается, он только слепо, неистово и агрессивно пытается все это разрушить, ибо эта любовь - упрек ему, а не радость. Но "Пусть будет не так, как я хочу, а как ты хочешь", - сказал Иисус Отцу своему. И когда мы говорим : поставить Закон над собой, Закон, избранный тобой по любви,- это ведь тоже шаг к Отцу. И когда мы говорим, что граница всякой технологии, всякого знания, всякой методики - любовь, это ведь тоже шаг к отцу, ибо Отец полагает границы, материнская любовь, как известно, границ не имеет и не должна их иметь, если она материнская. И когда мы оправдываем человека, предающего мать свою и отца своего, не себя ли мы оправдываем? И не про это ли сказано - увидь сначала бревно в своем глазу, а потом соринку в глазу ближнего. И когда люди приходят к вам, кто вы, если вы несете закон, знания миру, лицо, границу? Говорим - Отец, от имени Отца, точнее. Когда мы говорим о смерти Духа, о разрушении духовности, не об этом ли мы говорим, что забыты завет матери своей и наказ отца своего? И, может быть, именно в этом, как ни в чем другом, главный источник патологий обыденной жизни. В потере отцовского и материнского начала, в потере соотношения потребления и производства. Это - великая мысль Флоренского о двух правдах: правде бытия и правде смысла. Помните, Сидоров цитирует древнюю мысль: "Из двух вы станете одним". Я бы поставил вопросительный знак и спросил у себя и у вас: "Когда из двух мы станем одним?" И вот когда станем, тогда сможем считать себя взрослыми людьми. И тогда сможем по мере сил очищать жизнь свою от этой патологии, о которой мы говорили, в разных ее проявлениях. Есть, конечно, еще одно старое изречение: "Умножая знание, умножаешь печаль". Конечно, это очень трудно и непривычно - находиться в постоянном душевном напряжении, в постоянной душевной работе. Это стихи хорошо читать: "Душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь". Тут три-четыре дня, и то уже, знаете, хочется уколоться и забыться, музыку погромче включить, выпить чего-нибудь покрепче, уехать куда-нибудь подальше. Труд души мучителен до тех пор, пока душа не знает любви. Труд души мучителен, мучительно осознавание, ибо осознавание, одушевление, точнее говоря, мыслей, смысла, порождение смысла - это есть труд души, душевный труд, а не интеллектуальный. И он мучителен, но без него душа не узнает любви. Без него, кроме волнений тела и некоторого возбуждения мысли под общим названием "влюбленность", ничего другого не откроется перед вами. Конечно, хотелось бы сразу - в полет. Безусловно, хотелось бы, как когда-то, когда без труда это было. У Цветаевой есть замечательные строчки: "Не возьмешь мою душу живу, не дающуюся, как пух". Понимаете, никуда не уйти от завета древних, замечательно выраженного Константином Сергеевичем Станиславским: "Трудное сделать привычным, привычное - легким, легкое красивым". Так обрести "душу живу, не дающуюся, как пух". Цветаева, конечно, великая женщина, именно женщина, редчайший случай в мировом искусстве. А хочется, как в детстве: к мамке припал и полетел. Это хорошо, ежели ты готов из-за этого "хочется" трудиться, творить.