Коля ловко перевалил варенье из кастрюли в банку, нахлобучил сверху полиэтиленовую крышку, налепил этикетку: «Женский кайф. 1 кг», всучил банку обессиленному клиенту, нежно приподнял его за шкирку и, приговаривая: «Иди себе, дорогой, у нас очередь», вывел на улочку через запасной выход.
— Следующий! — крикнул он медицинским голосом и шепнул в щелочку: — Ну как, Анна Сергеевна? Вареньица домой возьмете? Мы с каждого клиента по три кило навариваем!
Сколько веревочке ни виться
На пороге моего кабинетика возник смущенный Семенякин:
— Здравствуйте, Анна Сергеевна. — И он пропустил вперед очень высокого и очень коротко стриженного человека, одетого, как водится, в черную кожу.
— Начальник районного отделения милиции Борис Сергеевич Нечипоренко, — представился он и вынул из нагрудного кармана документы.
Арестовывать пришли, екнуло у меня внутри. Доигралась. Руки заходили ходуном. Дети! В доме оставалась заначка — пятьсот долларов, холодильник был забит, за школы-институты я, слава Богу, заплатила вперед. Как многодетная мамаша, я могла рассчитывать на некоторое снисхождение, хотя посадить меня давно, конечно, следовало. Что греха таить, все было! И ежевечернее перекручивание кассовых аппаратов, и обвальная подделка накладных, и бестрепетное завышение расходов, и утаивание доходов без зазрения совести, и изощренное использование лазеек в дырявом законодательстве — все было, все. В общем миллиона два налогов я не доплачивала, прекрасно понимая, что делаю и к чему приду. Это, даже если не принимать во внимание сексуальную вакханалию с женским кайфом, тянуло лет на пять строгого режима с конфискацией. Конфискация меня пугала, потому что продуктов в холодильнике ребятам могло хватить на целых две недели, за это время я бы что-нибудь придумала, но что будет, если конфискуют холодильник?
В свое оправдание я могу сказать только, что не вдруг пришлось мне скатиться в зловонную пропасть преступлений. Целых два месяца я, трепеща от старательности, записывала все, что получила, учитывала все, что заплатила, и платила все, что причиталось. За отчетный период я заработала пятьсот тысяч, насилу дождалась детских денег и опять влезла в долги.
Пришлось нравственно преображаться. Я перестроилась и через четыре месяца стала тем, чем стала: налоговой преступницей. Давалось мне это непросто, зверски мешали происхождение, воспитание, образование и вредная привычка к чтению.
День проходил в беготне и суматохе, но в ночи, стоило мне смежить вежды, являлась верхом на дерматиновом ученическом портфеле Русская Классическая Литература и, мелодично подвывая, часа по три кряду ставила проклятые вопросы: «Как можешь ты? Предать заветы предков? Унизить себя ложью? Растить детей в непотребном изобилии? И юные души растлевать?» Объяснить ей, что большого непотребства детишки мои не видят, на Канары не ездят, летом подрабатывают, а четыре миллиона на четверых (не считая тайной подкормки мужа) — не такое уже изобилие, было невозможно. Русская Классическая Литература, обнаруживая потрясающую демагогичность, пела глухарем, а под утро обычно переходила к издаванию визгливых воплей: «Отдавай кесарю кесарево!» — и неотвязно требовала, чтобы я явилась в налоговую с повинной или, на худой конец, постояла на Сенной коленопреклоненно, дабы — искупить. При этом она постоянно ссылалась на авторитеты и, размахивая школьной программой, обзывала меня двоечницей. Честно говоря, в том, что я — отброс человечества и тюрьма по мне плачет, она убедила меня давно, но стоило прямо спросить Русскую Классическую Литературу: «А как от трудов праведных детишек прокормить и выучить?», как бесплодная зануда начинала сморкаться, откашливаться, ссылаться на неотложные дела, головную боль, срочные командировки, заболевших родителей, собирала листочки со списками использованных источников и как-то растворялась в эфире.
Если серьезно, приходилось нелегко. Дело в том, что за предыдущие сорок лет жизни я всерьез соврала раз шесть или семь, причем последний раз года полтора назад, когда сынуля наделал долгов, стащил из дома последнюю сотню, был уличен, покаялся, и я сказала мужу, что деньги у меня вытянули в метро. А в новой жизни я врала постоянно и всем, с утра и до вечера. Не утешало даже то, что вранье стало нормой жизни для всех и что явный идиотизм умирания с голоду в белых одеждах не будет понят и одобрен ни фискальными, ни правоохранительными органами, ни детьми, а знакомые и здороваться-то перестанут.