“Да чтоб тебе пусто было”, раздраженно подумала Леда. В его версии, перефразированной из её собственных слов, все это звучало очень, очень, очень по-дурацки. Леда не доверяла своему голосу, поэтому просто неопределенно взмахнула рукой. На её вопрос, откуда они узнали о тумане, копы отвечать явно не собирались.
- Это правда, что перед описанными событиями вы с коллегами выпивали в баре? – плоским голосом продолжил Зенекис.
Леда почувствовала, как у нее слегка отвисла челюсть. На что намекает этот человек?
- И что, если так? Когда я последний раз проверяла, визиты в бар не были запрещены законом.
- Как много вы выпили перед тем, как увидеть описанные события?
Леда приоткрыла рот в возмущении. Почему этот человек внезапно так резко повернул свою тактику общения и пытается подвести её к признанию, что у нее случился приступ белой горячки?
- Я выпила недостаточно для того, чтобы мне мерещились клоуны, если вы об этом. – язвительно ответила Леда, складывая руки на груди в защитном жесте. Осознав, что это поза оправдывающегося человека, она тут же расплела руки и сложила их на коленях.
Корбин словно воды в рот набрал и теперь смотрел в стол неподвижным взглядом. Зенекис принялся шуршать исписанными листами в своей папке. Леда не могла избавиться от ощущения, что оба полицейских ведут себя очень странно и что сейчас происходит что-то очень, очень неправильное.
- Ваш младший брат, Лирем Кардис, неоднократно привлекался к уголовной ответственности за хранение наркотических веществ легкой и средней тяжести. Вы можете это подтвердить?
Его слова произвели на Леду такой же эффект, который произвел бы врезавшийся в нее грузовик. Сердце сбилось с ритма, а руки вспотели и тут же похолодели. Откуда они… Зачем… При чем здесь это?
- При чем здесь это? – повторила Леда вслух.
- Вы можете ответить на вопрос?
- Уголовным делам, о которых вы говорите, без малого десять лет. – огрызнулась Леда. – Мой брат был несовершеннолетним в то время, мы выплатили все штрафы и его дело закрыли.
Это было правдой. Правдой было и то, что у Рема все еще оставались проблемы с наркотиками, но он контролировал себя. Он себя контролировал. Его последний срыв был три месяца назад, и он не употреблял тогда настоящие наркотики, и он был чист, как стеклышко, после самоубийства Дея. И Леда была отвратительной сестрой, потому что не смогла предотвратить этот последний срыв. Но копам не нужно этого знать. Они же никак не могли об этом узнать?
- Три месяца назад ваш молодой человек покончил с собой у вас на глазах. Это большой стресс. И, учитывая прошлое вашего брата, вы, предположительно, имеете доступ к веществам психотропного воздействия, поэтому…
Леда даже не поняла, как вскочила на ноги. Стул с грохотом опрокинулся, а она стояла, напряженная, как струна, сжимала руки в кулаки, и горячая волна возмущения (и немного – стыда) заливала жарким румянцем её щеки.
- И поэтому вы считаете, что я была обдолбанной, когда увидела этого сраного клоуна? – голос Леды прерывался от ярости и она с трудом выдавливала слова, задыхаясь от возмущения. – Почему-то вы успешно забыли мои обращения в полицию, когда мой “молодой человек” преследовал меня и угрожал мне и моим близким. Тогда ваши коллеги по какой-то причине не пожелали проявить такую блестящую “проницательность”. Вы вообще видели вчерашний выпуск новостей? Вы видели, что творилось в городе, во что превратились больницы, до отказа забитые покалеченными людьми? Происходит что-то странное, ненормальное, и я стала свидетелем этих ненормальных событий, но вместо того, чтобы попытаться разобраться в этом, вы обвиняете меня, и называете алкоголичкой и наркоманкой!
- Держите себя в руках, госпожа Кардис. – неприятным тоном посоветовал Зенекис, таращась на Леду этими странными фиолетовыми глазами.
Леда крепко сжала губы, буквально кусая язык, чтобы сдержать рвущиеся наружу слова, которые приведут лишь к тому, что на нее в итоге напялят наручники.
- Мне предъявлены какие-то обвинения? – спросила она таким натянутым голосом, что он прозвучал чужим и скрипящим. Получив в ответ отрицательное покачивание головой, Леда каркнула: - В таком случае всего хорошего.
Она подхватила свой рюкзак, придавленный упавшим стулом, но он зацепился лямкой за спинку и она дернула его раз, другой (злее), пока стул с мерзким скрипом не отъехал в сторону, освобождая проклятый рюкзак. Леда закинула рюкзак на плечо и выскочила из комнаты, не потрудившись закрыть за собой дверь. Её лицо все еще горело от возмущения, голова разрывалась от боли, все тело ныло от усталости, а в содранных коленях пекло и саднило.
Все было настолько дерьмово, что на этот раз – только на этот раз – Леда позволила себе не вытирать со щек бегущие по ним злые, усталые слезы.
***
Странно, насколько громкой бывает тишина. Как много она может сказать: совершенно особенная тишина в мешанине других звуков. Кай слушал эту тишину, не потому, что хотел, а потому, что не мог перестать слышать её.
Он сидел на полу в доме Кастора. Спина ощущала знакомую прохладу каменной стены. Ладони безвольно лежали на шершавом деревянном полу. Дом продолжал жить. Кай слышал возню мелких насекомых в стенах и грызунов под полом. От перепадов температуры едва слышно поскрипывали половицы. Вся немногочисленная мебель стояла на своих местах, как и всегда. На столе осталась забытая со вчерашнего дня миска с похлебкой, уже забродившей – Кай слышал исходящий от нее кисловатый запашок. Он смешивался с запахом черной хны, въевшимся в самые стены этого дома.
Все было как обычно. Все было иначе.
Этот дом, каждый предмет в нем, каждый звук, каждый запах – превратились в памятник, в надгробный камень. Застыли в янтаре времени и памяти.
Кай медленно наклонил голову назад, коснулся затылком стены и замер. Его глаза по-прежнему закрывала черная повязка. Он не хотел сейчас ничего видеть, ничего слышать. Не мог находиться внутри своей головы. Отчаянно хотел стать кем-то другим, кем угодно, с чистой, пустой памятью. Без этой черной пропасти в груди.
Кай так сильно ненавидел этот дом, когда впервые оказался здесь. Дом казался одушевленным, враждебным существом, желающим сожрать Кая во сне. Он не помнил момент, когда этот дом стал его убежищем точно так же, как и его наставник. В этом доме он истекал кровью. Здесь Кастор лечил раны на его теле, а иногда – незаметно, ненавязчиво – и на его душе. Этот дом помнил их голоса, и смех, и все непроизнесенные слова, которые остались призраками в каждом шепоте этой комнаты.
Сейчас Кай чувствовал себя чужим здесь. Здание больше не было домом, оно ощущалось скорее склепом, и Каю мучительно было здесь находиться. Но он оставался на месте, потому что не знал, куда еще он может пойти.
Он пришел сюда почти сразу же после возвращения в этот мир. Кай приложил максимальное усилие, чтобы отключить свои чувства и не слышать никого и ничего. Только тогда он мог делать каждый новый шаг по образовавшемуся вдоль единственной улицы селения живому коридору. Кай знал, что все смотрят на него и на его страшную ношу, молчат, подпитывая душившую его убийственную тишину. Под их взглядами Кай прошел к каменному колодцу в центре селения, бережно спустил на землю свою ношу и произнес одно единственное слово: инквизиторы. А затем, не задерживаясь ни на минуту, развернулся и зашагал к дому Кастора, до хруста сжимая кулаки и сдерживая сильнейший порыв побежать.
Кай не мог ничего объяснять. Это было выше его сил. Он был опустошенным, измученным. Душа его была изорвана и ограблена. Он не хотел ни с кем говорить.
Кай не знал, как долго просидел здесь, в одной позе, не шевелясь, почти не дыша. Демон молчал внутри, спящий, почти безопасный. И Кай почти жалел, что чудовище спит. Почти хотел растолкать его, разозлить его и позволить ему одержать верх, утопить себя в желаниях демона, забыть себя, не чувствовать больше ничего. Он не сделал бы этого. Никогда не сделал бы. Но мысль всплывала в его голове, как всплывает из воды наполненный воздухом шар.