Девочка всё так не вымолвила и слова. Только отрицательно покачала головой.
Сердце юноши ухнуло куда-то вниз.
Когда-то спорившие с небесами в своей синеве глаза Мирославы были теперь серыми… не как сталь. Как пепел. Как тяжёлые облака, лишь ненадолго позволявшие солнцу выглянуть и осветить мир.
И в этот миг Радмир решился окончательно — с приходом весны они уйдут.
Лучше странствовать в поисках неизведанного и несбыточного, чем мирно и безропотно ждать своей судьбы.
Главное теперь было пережить зиму, обжигающую своим смертоносным дыханием уже сейчас — ночами становилось очень холодно. Главное — сохранить его Огонёчек, не дать ему погаснуть.
И помочь синеве вновь разгореться в глазах его сестрёнки.
***
За час до восхода Аран и Айва вновь отправились в путь.
Дни сменялись один за другим. Удивительно похожие в своей неповторимости.
Новые острова.
Те, о которых Аран никогда и не слышал. Если верить местным драконам, то люди здесь никогда не бывали. Конечно, иногда на горизонте видны были паруса их кораблей, но именно что на горизонте. К берегу людские суда никогда не подходили…
Новые виды драконов.
Прекрасные в своей смертоносности создания поражали сознание расцветкой, всевозможными узорами, своими размерами и уникальными способностями.
Об этих драконах никогда не упоминали торговцы, о них не ходили легенды среди простого народа, их не было в Книге Драконов.
А потому всю новую информацию Аран записывал в свои блокноты, желая со временем написать собственную Книгу Драконов. Да и с Драконами общаться намного проще, когда примерно знаешь, чего ожидать от конкретного вида.
Помимо заметок о драконах, которых юноша ещё и зарисовывал в большом количестве, в блокнотах стали появляться пейзажи посещённых ими островов.
Скалы, лес, берег и море…
Горы, залитые солнцем поляны и обширные равнины…
Величественные виды природы помогали оправиться юноше от раны, которую его душе нанесли люди. И только теперь он поймал себя на странной мысли.
Он перестал называть себя Иккингом даже мысленно.
Да, Иккинг умер.
Погиб, но не от удара мечом или секирой, не от стрелы.
Он умер не в овраге рядом с Беззубиком, а позже, в той самой пещерке, когда залечил обрубленную связь с племенем. Когда улыбнулся тогда ещё незнакомому дракону. Когда уткнулся Айве в шею, ища утешения…
Он умер не в мучениях.
Он умер тихо, мирно. В тот самый миг, когда назвал своё новое имя.
И не надо ворошить прошлое. Не надо вскрывать старые раны. Пусть они затянутся окончательно.
Он больше не назовёт себя Иккингом, но сохранит память о нём в своём сердце. Как о единственном, что осталось у него от матери…
Больше не было тупой боли в груди. Сердце не щемило. Осталось только светлая печаль и горькая улыбка.
Как воспоминание о самых счастливых днях.
И самом горьком.
***
Она летела верхом на Крылатом Змее, завороженная собственным восторгом и невообразимо большой высотой. Почему-то Змей казался самым близким существом во всём мире, ему хотелось довериться, позволить ему нести её туда, куда он решит. Чудесное, доселе неизвестное ощущение полёта было невозможно описать словами. Она и не находила этих слов. Их просто не было.
Из-под облаков не было видно земли, но она почему-то совсем не боялась — знала, что не упадёт.
Воздух был морозным и колючим, он бил в лицо наотмашь, но холодно почему-то не было.
Было хорошо.
Как-то правильно.
И бесконечная голубизна небес, и пушистая, холодная влага облаков — маленькое разочарование, ведь они, эти облака, оказались простым туманом, и бесконечный свист и вой ветра, и пьянящее чувство свободы были такими переполняющими, такими непостижимо-громадными, что хотелось кричать, показывая всему миру, как ей радостно, как ей восхитительно на этой высоте.
Вдруг ощущение бесконечного счастья улетучилось, разбилось, осыпалось осколками расколотого зеркала. И так же, как и отражения в тех осколках — всё перепуталось, перемешалось, и серый и чёрный цвета окрасили все вокруг, разбавляясь иногда алыми и багровыми разводами.
В нос ударил тяжелый, сладковато-солёный с металлическими нотками запах, перемешанный с удушающей гарью.
Ставший таким родным её сердцу Змей неожиданно оказался лежащим перед ней, и запах крови исходил именно от него — ещё живой, он лежал уже неподвижно и судорожно ловил ртом воздух, дыша хрипло и тяжело.
В его груди зияла большая рана, нанесённая явно клинком — колотая, узкая и практически незаметная на чёрной чешуе, она была явно глубокой, и исцелить её было никак нельзя. Эта рана была смертельной, но она не дарила быстрого избавленья, не дарила простой и мгновенный уход в вечность, а заставляла страдать, метаться в агонии и осознании приближения неизбежного.
Послышался смех, такой снисходительный и практически не насмешливый — так родители смеются над своими детьми. Но смеялся человек, от которого веяло опасностью.
Он был врагом.
У человека было узкое лицо и абсолютно белые волосы. Он весь был каким-то бледным, бесцветным, как и его волосы — она так и не смогла понять, какого цвета были его глаза.
От изящной походки, от плавности и отточенности движений, выдающих умелого, искусного воина, становилось не по себе.
Было откровенно страшно.
Человек что-то говорил, все тем же снисходительным тоном, но звуки долетали до неё словно через толщу воды, глухо и как-то неполно, и она не могла разобрать слов, и видела только шевеление узких, как у коварных женщин, губ.
Почему-то она знала, что рана в груди её Крылатого Змея — дело рук этого человека.
И что следующей его жертвой будет она.
Змей смотрел на неё с такой необъяснимой и невыносимой виной, с таким отчаянием, с такой болью, что ей становилось страшно. Зверь взглядом, одним только взглядом, молил её бежать, пытаться спастись, но её тело словно сковали невидимые путы — она не могла пошевелиться, и все смотрела, смотрела в глаза своему Змею.
Человек скупо, холодно улыбнулся, что-то спросил, но она не ответила.
Он сделал шаг в её сторону, замахнулся (она даже не попыталась защититься, хоть как-то избежать атаки) и одним единственным коротким движением нанёс удар.
Нестерпимая боль обожгла, оглушила, лишила ориентации в пространстве.
В глазах всё поплыло, рану словно жгло раскалённым железом, что-то тёплое и мокрое (кровь?) стало пропитывать надетую на неё рубаху, и та противно прилипла к телу, вмиг стало трудно дышать — рот при попытке вдохнуть наполнился кровью, но ни сплюнуть, ни сглотнуть её никаких сил не было.
Но она так и не вскрикнула.
В глазах Врага мелькнуло что-то похожее на уважение. Когда она всё-таки упала, он даже подхватил её. И всё что-то говорил, говорил… Снисходительно-утешающе.
Невообразимый, пробирающий до самых костей, сковывающий все тело холод окутал её, окатил, как ледяная вода. Она сама — словно в прорубь нырнула. Ничего, кроме взгляда Змея, она не видела — все стало таким размытым, таким неважным… Она не слышала слов своего Врага, да и не слушала его, да и зачем?
Когда ужасающий холод ледяной водой хлынул в лёгкие, сковал дыхание, и стало невозможно сделать даже один вдох, перед глазами не было уже совершенно ничего, кроме двух огоньков — глаз её Крылатого Змея.
Последним, что она увидела, перед тем, как блаженная, дарящая забвение тьма окутала её, была ладонь её Врага, сухая, длинная и шероховатая, с изящными пальцами.
Эта ладонь и закрыла ей глаза.
Когда непроглядная чернота рассеялась, она поняла, что лежала в собственной постели, и на неё с беспокойством смотрел брат.
Её трясло, словно в лихорадке.
Он спросил, всё ли в порядке, и она ничего не смогла ответить — голос словно отнялся. Она всё ещё не могла отличить явь от сна.
Брат просидел рядом с ней, держа за руку, до самого утра, так и не сомкнув глаз.