Айва летела молча.
Она полностью ушла в наблюдение за окружающим пространством, изредка отвлекаясь на мелькавшие мысли. Она чётко понимала одно: здесь было опасно.
Очень опасно.
Но неизвестно почему.
Страх пришёл сам, из самой глубины души и уходить явно не собирался. Он охватывал внутренности холодными щупальцами, сжимал сердце, заставляя дыхание сбиться, потеряться концентрации, рассеивал внимание.
Может, её так взволновало состояние её юного друга?
С каждой секундой приближения к гнезду Фурий Аран неуловимо, но неотвратимо менялся. Айва безуспешно пыталась проследить, что же именно происходило с этим бестолково-храбрым детёнышем.
В его эмоциях сначала мелькала радость, восхищение красотой местных гор, которая не могла не завораживать такого ценителя всего прекрасного, каким был Аран.
На смену этому пришло беспокойство.
А затем наступила отстраненность.
Айва чувствовала, как застыл человеческий детёныш, как мысли перестали мелькать в его голове, сменившись гулкой пустотой чистого сознания.
И она до безумия боялась обернуться.
Боялась наткнуться на ничего не выражающий взгляд.
Боялась увидеть по-драконьи сузившиеся в тонкую нить зрачки и невыносимо ярко горящие глаза.
Она не знала, было ли это плодом её фантазии, или суровой реальностью — проверить она всё равно не решилась. Она не знала, что делать, если её догадки окажутся верны, а потому по-детски решила ничего не делать, надеясь, что она ошиблась.
Но на самом деле глаза Арана были закрыты. Он вслушивался в тонкий, тихий, зовущий его голос.
Язык был ему не знаком, но он понимал, что кто-то окликает его.
Что-то тянуло его, словно магнит и совсем не хотелось сопротивляться этому голосу — он не отталкивал напором и настойчивостью, не раздражал жалостью, не заставлял эту самую жалость испытывать…
Это не был крик о помощи.
Это не был приказ.
Это было приглашение.
А игнорировать приглашение было невежливо.
Голова стала гулкой и тяжелой, все звуки, кроме зовущего голоса, исходящего словно откуда-то изнутри, исчезли, как и ветер, как и обжигающий холод воздуха, как и весь миг, сузившийся до белизны перед закрытыми глазами.
Приземление Аран совершенно не запомнил. Не запомнил он и попытки Айвы привести его в чувства. И едва ли заметил, как, оставив бесплодные попытки, его куда-то понесли. Сознание плыло, перестав реагировать на все внешние раздражители.
А потом только тьма.
И голос.
Остался только голос.
Повторяющий и повторяющий одну и ту же фразу на непонятном языке.
***
Ночь давно вступила в свои права, но ни звёзд, крупных, как гроздья южных ягод, ни месяца, ещё молодого, видно не было. Тяжёлые, белёсые облака повисли над миром, сухой и колючий снег царапал лицо, мороз обжигал. Метель выла уже который день, не переставая ни на минуту.
И песня её была печальной, скорбной даже.
Не казалась сейчас она, злодейка, коварной виновницей стольких бед уставшего от борьбы с неизбежным юноши. Ветер словно сочувствовал ему, но не пытался утешать — то было бесполезно.
Отчаяния уже не было.
Не было ни гнева, ни ощущения вины.
Лишь безысходность.
Лишь смирение.
В маленьком доме свет от единственной горящей свечи не мог разбить густую тьму, лишь создавал острые, угловатые тени, которые, казалось, перешёптывались между собой, говоря что-то только им известное, перемещались по комнате, боясь танцующего огонька, давшего им жизнь, и всё равно стремясь к нему.
Ведь самые темные тени были под пламенем свечи.
От печи исходило вязкое, душное тепло, но согреться даже у юноши не получалось — странный, потусторонний холод сковал его, пробирая до самых костей. Он поселился в нём, преследуя постоянно, не оставляя ни на миг.
Малая плата за откровения сестры.
Той самой сестрёнки, что сейчас металась в горячке, бредя и плача, но так и не приходя в сознание, сжав почти до боли его ладонь своей, холодной и словно бы уже… уже! неживой, но, в противовес, раскалённый лоб с выступившими на нём капельками пота говорили — жива.
Радмир не мог разобрать в бессвязном шёпоте сестры, хрипло, со свистом дышащей, ни слова — все они были на незнакомом языке, но юноша устал удивляться — его сестрёнку постоянно окружали чудеса, и к ним можно было бы уже привыкнуть.
Но он молил о ещё одном чуде — о последнем, если на то пошло.
Пусть Мирослава исцелится.
Пусть она откроет свои голубые глазёнки, потянется, разминая затёкшие за время мышцы, улыбнётся и спросит, почему он такой хмурый, ведь всё же хорошо.
Но все целители говорили — не очнётся.
Не выберется.
Копившаяся все эти месяцы слабость дала о себе знать — зима свалила девочку, заставила таять её на глазах, подобно той самой свече, оплывавшей воском, ставшей огарочком, малой частью некогда длинной, новой свечки.
Всегда отличавшаяся крепким здоровьем и странной для девочки силой, Мирослава бледнела и худела, темные круги залегли у неё под глазами, потускневшими и посветлевшими.
Маленькие ладошки стали вечно холодными.
Его Огонёк, его личное маленькое Солнышко, всегда цеплявшееся за него, поддерживавшее его, сейчас медленно гасло. Как осталось недолго той свече, так и его сестрёнка дарила свои последние, уже совсем слабые лучики, которые были обречены исчезнуть во тьме людской и оставить на память о себе лишь струйку серого дымка, который растворится в воздухе раньше, чем его сумеют заметить.
И Радмир ничего не мог для неё сделать — только сидеть у её постели, заставлять пить бульон и целительные отвары, когда она хоть немного приходила в себя, впрочем, так и не понимая, что происходило вокруг. Только держать её за руку, тихо моля всех известных ему богов о спасении для сестры, плача и глупо радуясь, что этого никто не видел.
Все отвернулись от его Огонька.
Большей части людей было просто плевать — они всегда смотрели на растущую красавицей девочку с завистью и злостью даже, распуская порою неприятные слухи про неё.
Часть людей даже радовалась — они с презрением относились к юной провидице, предвидевшей многие их беды и несчастья и даже честно предупредившей их об этом, желающей уберечь их от лишних, совсем ненужных никому страданий.
Но люди не поняли, посмеялись только над девочкой.
А потом проклинали её, когда-то, о чём им поведали, их настигало.
Не хотели они понимать, что не в Мирославе дело было — в них самих, отнёсшихся к предупреждению насмешливо и пренебрежительно.
Марья и Лада заходили пару раз, желая проведать подругу, но видя, что она не шла на поправку, приходить перестали, предпочтя забыть о безнадежной, по их мнению, девчонке.
Даже родители, если и печалились сначала, пытались что-то сделать, хоть как-то помочь дочери, особенно мать, приносившие лекарственные травы, из которых потом делала отвары, смирились.
И смотрели на Радмира, отказавшегося сидеть и ждать, пока сестра умрёт, как на глупца, который скоро сляжет рядом с ней.
Юноша же считал себя ответственным за болезнь сестры, за то, что не сумел уберечь её, вовремя заставить одеться потеплее, не позволить ходить по морозу…
Глотая злые слёзы, которые он никому не показывал — не потому что стыдился или считал, что мужчина не мог плакать, а потому, что это было слишком личным.
Боги, пусть сестра излечится, а он сделает все возможное и невозможное, чтобы забрать её отсюда куда-то, где не будет злых языков и таких же взглядов.
Но надежды всё ещё не было.
Только ощущение собственной беспомощности перед бедой и тотального, беспросветного одиночества.
Огонёк заметался отчаяннее, хватаясь за оставшиеся мгновения жизни.
Радмир зло сжал губы.
Тени, дыхание, его собственная безысходность — все растворилось в навалившейся черноте.
Свеча погасла.
***
Айша с интересом слушала рассказы остановившихся в селении её народа путников о том, что племена Дикой Степи прекратили все войны, узнав о пришествии своего Пророка.