Сверхновой сверкнула в сознании вспышка зародившейся связи.
***
Отблески костра весело плясали в глазах девушки. Пойманный днём зверь, освежеванный и разделанный, мирно жарился на огне, источая крайне приятный для проголодавшейся за день всадницы аромат.
Таир невозмутимо щипал травку на небольшом отдалении, с его стороны лишь изредка доносились довольное ржание, аппетитный хруст и чавканье.
Айша передернула плечами, поправила жилет, мех на нём и поближе подсела к огню.
Сабля, лук и колчан стрел покоились рядом, и она в любой миг одним движением могла достать до них. Привычка не выпускать из рук оружия была привита всем в её роде ещё в детстве, и они проносили её через всю жизнь, передавая её уже собственным детям.
Со стороны такого далёкого леса, видневшегося мрачной стеной на горизонте, донёсся протяжный, печальный вой.
Разбуженная им, рядом чиркнула какая-то птичка, и все вновь стихло.
Только редкие сверчки разрывали ночную тишину степи своими трелями, да ветер подвывал, впрочем, несильный.
С каждым днём становилось всё холоднее — солнце всё позже поднималось из-за горизонта и всё раньше заходило. А потому природа замирала. Становилось всё тише и тише — назойливые насекомые уже не лезли в лицо и за шиворот, погибшие или уснувшие до наступления тепла.
Близилась зима.
Ночами в степи становилось совсем холодно — порою облачка белёсого пара вырывались изо рта и растворялись в морозном воздухе. Роса на жухлой, пожелтевшей, сухой траве всё чаще заменялась инеем.
Скоро они остановятся на зимовку и несколько месяцев ей предстояло патрулировать совершенно определённые территории.
Покой, умиротворение, окружавшие Айшу, ничем не нарушались. Ни усталостью, ни приближением холодов. Ни тем, что днём ей пришлось убить какого-то наглого чужака, посмевшего сунуться слишком близко к Чёрным Горам.
Глупцу просто не повезло.
А её совесть была чиста — там, за гранью жизни всем воздастся по заслугам, и она была уверена в правильности содеянного.
Иначе быть просто и не могло.
***
Беззубик не раз говорил, что прикосновение очень помогало в создании связи, и что при знакомстве с ним Иккинг провел себя очень правильно, хоть и не подозревая об этом.
Впрочем, слова друга юноша запомнил и старался вести себя так же.
— Странный человек, — удивилась дракониха.
Она, кажется, даже ничего не поняла.
Однако Иккинг знал, что драконы не привыкли к тому, что люди с ними разговаривали, ведь обычный максимум, что им скажет любой викинг — это проклятье или угроза скорой расправы.
Слова со стоны человека, да ещё и мирные, дружелюбные, наверняка сбили её с толку.
— Ну, не ты первая, кто мне это говорит… — задумчиво ответил юноша. — Поэтому ты меня ничем не удивила.
В деревне его кто только как не называл. Были слова и намного хуже, чем «странный», тем более что всё зависело от того, какой смысл люди в него вкладывали. Да и то, что имела в виду Змеевица, не было чем-то плохим. Было только любопытство.
— Ты меня понимаешь?
— Конечно, разве не ясно?
Её можно понять, ведь люди обычно неспособны понимать что-то за пределами их привычной жизни. Они вообще со скепсисом относились ко всему новому, всем своим консерватизмом хватались за замшелые догмы, выдохшиеся истины и безумные, дикие традиции.
Но только стоит им навлечь на свою голову гнев природы, или других людей, или созданий более высокого порядка, как только Смерть выкосит большую часть народа, они вдруг вспомнят о том, что были идеи, как этого избежать.
И презираемые всеми, сожженные на кострах еретики вдруг окажутся вовсе не «неверными», а очень даже святыми.
И пройдет ещё пара поколений прежде, чем свои ошибки признают.
И назовут своих предков глупцами.
И продолжат сжигать еретиков.
И продолжат считать безумцами предлагающих что-то новое…
Так было на далеком Юге, так было на Большой Земле, так было и здесь.
— Действительно… — вдруг согласилась Змеевица. — Почему ты один, детёныш? Где твоя стая?
Этот вопрос поставил Иккинга в тупик.
Не то чтобы он не знал, как ответить. Вот только…
Это был вопрос дракона дракону.
Своего своему.
Змеевица признала человека равным себе, назвала его детёнышем. Обратилась к нему, как к юному представителю её собственного вида. Прекрасно зная, надо полагать, что в этом возрасте люди были уже ближе ко взрослым, нежели к детям.
В пятнадцать люди были способны за себя постоять, способны о себе позаботиться. Говорили, на Южных Островах даже можно было жениться в этом возрасте. Конечно, для северян эти обычаи южан были дикими — не до женитьбы, когда молоко на губах не обсохло, и вся жизнь — борьба за выживание. А тот, кто пока не способен был постоять за себя, не сможет защитить собственную семью.
Но пятнадцатилетний дракон был ещё совсем птенцом, ведь жизнь даже Жуткой Жути намного длиннее человеческой.
Но что должен ответить Иккинг?
Для дракона стая была чем-то большим, чем племя, чем клан. Это невозможно объяснить человеку, он просто не сможет осознать это. Ведь люди в племени не могли мысленно общаться друг с другом, ведь не было у них связи душ, сознания. Они не могли назвать себя единым целым. Но самым близким аналогом стаи в человеческом обществе была только семья — в своём самом возвышенном, священном смысле.
Но… Где его стая? Где его семья, его племя? Кто он им теперь? Изгнанник? Предатель? Юноша не знал, что ответить.
— Моя стая меня бросила.
Это было единственное объяснение, которое он мог назвать своей гостье. Которое мог вообще озвучить. Которое не заставляло его сердце сжиматься от вины.
— Но почему? Мы никогда не бросаем своих детёнышей, они же погибнут без нас! — последовал возмущённый возглас драконихи.
— Потому что люди не драконы, — только и мог прошептать Иккинг. — А я подружился с драконом.
— С Фурией? — последовал вопрос. — По тебе заметно. Будь я слепа, приняла бы тебя за одного из нас. Больно уж его запах перебивает твой собственный.
— Фурия? Я называл его Беззубиком.
Говоря о друге в прошедшем времени, Иккинг вновь ощутил лишь некую горечь да светлую, щекочущую где-то в груди печаль. Нахлынувшее спокойствие не спешило покидать его.
— Ты дал ему имя? — почему-то шокировано спросила Змеевица.
— Ну да, он не называл своего… Ну, и я…
— Значит, он тобой очень дорожит, — уверенно, со знанием дела, ответила ему дракониха. — Нам имена дают родители. А Фурия — сирота, и своего он не помнил. Ну, или отказался от него, отрёкся. Он признал тебя своей семьёй. Своей стаей.
Мысль о том, что Беззубик настолько ему доверял, настолько ценил своего названного брата… Да, теперь точно брата. Если верить Змеевице, то его друг позволил ему то, что не позволял тем, кого знал многие годы. Но к Иккингу никто и никогда так не относился в деревне, с такой теплотой, с такой добротой…
Оборванная связь — а болела в груди именно она — вновь заныла тупой болью.
И снова в глазах защипало.
Горе утраты вновь захлестнуло юношу… нет, сейчас — потерянного и одинокого мальчишку, с головой.
Иккинг упал на колени и спрятал лицо в руках, не показывая гостье своих слёз. Почему-то только сейчас он почувствовал себя по-настоящему в безопасности, но столь же по-настоящему одиноким — никто, совершенно никто не мог прийти ему на помощь, утешить его, подсказать, как жить дальше… Так больно ему не было даже в миг Последнего Прощания с другом.
Но возможность хотя бы доверить своё горе ещё кому-то грела сердце.
Теперь было не так страшно.
Теперь он только желал обнять Змеевицу, уткнуться в её чешуйчатую, шершавую, тёплую шею. Дракониха, отчего-то смутившись, села рядом с юношей, прижалась к нему, укрыла крылом, словно обняла маленького, неразумного ребёнка.
Она утешала.
Чужого детёныша.
Вот оно — главное отличие людей и драконов. Для дракона не было чужих детей.
Не было чужого горя.