И тут же заплакал навзрыд, убегая от стола и скрываясь в палатке.
Молодая женщина постояла недолго и, на ходу проговорив: «Извините», поспешила сыну вослед.
Мы остались втроем; повздыхали, пошли к воде.
Хозяин проводил нас до самой лодки, отвязал ее, легко сдвинул с береговой кромки на глубь. Крепкий, мускулистый, еще не старый мужик. Шахтеры рано уходят на пенсию.
Попрощавшись, стали мы подниматься вверх по теченью. Негромко стучал мотор, вперебив ему словоохотливый мой приятель о хуторских новостях вещал, но более о телевизионных, конечно же, про Украину.
Погожий день позднего лета тянулся неспешно на тихой воде, в зеленых лесистых и светлых песчаных берегах, к которым мы порой приставали, чтобы грибов поискать, шиповника да боярки собрать, проведывая места заветные: Бурунистое, Синие талы, Крестовку да Клешни…
Пытались мы ловить судака ли, щуку на блесну, на другую снасть. Но рыба молчала. Даже на людном пристанище хохлов, на Картулях да Голубинском, нас ничем не порадовали. Молчит рыба. Значит, будет меняться погода.
На пути обратном, проплывая мимо становья Василия, видели мы хозяев. Василий занимался лодочным мотором, внук его, словно жеребенок, скакал по мелководью, вздымая фонтаны брызг.
Это осталось в памяти: белая полоса песчаного берега и мальчик в сияющем ореоле солнечных брызг.
Так прошел для меня день первый. За ним — второй, третий. Хорошее было гостеванье на хуторе обезлюдевшем, тихом, среди последних его долгожилов, таких же стариков, как и я.
Потом я надолго уехал, возвратившись в края родные поздней слякотной осенью. Вечерами со скуки да порой за компанию с родными стал заглядывать в телевизор. Обычно такая забава для меня кончается быстро, тем когда стреляют и стреляют, бомбят, помощь из России везут, хлеб раздают старикам, детям; и тут же — взрывы, разбитые дома, подвалы, набитые людьми — не братские ли это могилы? И суровые люди с оружием, танки да пушки — одно не лучше другого. Посмотришь минуту-другую, душа вянет. А порой вдруг почудится: не страшный ли это сон? Но сразу очнешься: нет, это — наш век, наша земля, наша жизнь.
Свое, военное, давнее-давнее всплывает: развалины, сырые землянки, светильник«коптюшки» из снарядных гильз, гибель родных, горькое сиротство, долгий голод, желудевые лепешки, похлебка из лебеды, тоненький ломтик черного хлеба, который нужно постараться не есть, а сосать — так лучше. Это было ведь, … Слава богу, прошло. А теперь — снова. Пусть не у нас. Но услужливый большой телевизор так явственно кажет чужую беду. Не отгородишься. Выключишь, а все равно видишь.
В один из вечеров показывали снарядами разбитую школу и ребятишек. Лица детей прошли мельком, но в одном из них почудилось мне . Не тот ли мальчик, которого летом я встретил на берегу Дона? Милый в шортах да маечке, босоногий, бегущий по воде, в ореоле сияющих солнечных брызг.
Господи, помоги емусли мы — не в силах.
Это была поздняя осень. Я позвонил на хутор своему товарищу. Про Василия и внука его он ничего не знал толком. Вроде у себя. И вроде живые.
Теперь — холодная весна в Кисловодске. Порой вечерами включаю телевизор. Там — все то же: Украина, война, пушки, снаряды, тяжелые танки, развалинылядеть на все это тошно. Мальчик вспоминается. Господи, помоги ему. Разве он — виноватый?
«ДОЧА, ПОГОДИ!..»
Недавно перебирал старые бумаги. Попалась мне на глаза толстая тетрадь, из тех, что прежде назывались «общими»: в них много страниц. На обложке запись: «Для рассказов». В эту тетрадь я когда-то коротко записывал интересные, на мой взгляд, житейские случаи, на основе которых можно рассказ написать. Что-то пригодилось, а что-то так и осталось короткой записью.
И вот попалась на глаза эта тетрадь. Начал ее проглядывать, вспоминая годы теперь уже давние. На одной из страниц задержался. Там лишь одна строчка: «Тарасов: „Доча, погодиогоди, доча!!“».
Тарасовазве забудешь его… Казачина могучий… Работяга. Тракторист. Давно умер. А в рассказах написанных он остался. Имена да фамилии прототипов всегда я меняю. Потому что одно дело — жизнь, а другое — рассказ ли, повесть. Это уже литература. Но Тарасова по-другому назвать рука не поднялась. Понимал, что — надо. Но не мог. Казалось, он сразу поблекнет, уйдет. Будет не то. Так и оставил его Тарасовым, написав о нем, кажется, два рассказа.