Между тем Костин, возвращаясь с охоты, усталый и почувствовав жажду, зашел напиться молока к своему приятелю, старику Онуфриеву, с которым часто толковал, любя его за здравый, чисто русский ум и за честную душу. Он застал там Анну Михайловну, учившую Васю. Костин понимал, что оставаться долго в крестьянской избе с Анной Михайловной неловко и может, пожалуй, возбудить подозрение, а потому, выпив молока и шутя осведомясь у молодой женщины об успехах ее воспитания, хотел выйти. На пороге он столкнулся носом к носу с Никанором Андреичем.
— Эге! — сказал с иронией помещик голосом, в котором слышалась душившая его ярость.— Да у вас здесь, господин учитель, рандеву назначено, как я вижу?
— Вы с ума сошли,— отвечал Костин, стараясь сохранить хладнокровие.— Вы видите, что я с охоты.
— Вижу, что ты негодяй и что у вас с этой распутной женщиной было все зараньше придумано,— заревел Никанор Андреич, подняв нагайку над головой Костина.
Тот мгновенно отступил в другой угол избы и прицелился в помещика из двустволки, которую держал в руке.
Анна Михайловна пронзительно вскрикнула и как подкошенная травка повалилась на землю.
— Убить, убить меня хочет,— вопил Никанор Андреич, протягивая вперед руки, чтобы заслонить лицо свое.— Видели, видели?.. на жизнь мою покушается,— обратился он к старику и мальчику, стоявшим в избе.
Бабы все давно разбежались и попрятались — кто в клетушке, кто под телегой, кто в чулане…
— Вы убьете жену свою,— сказал Костин.— Скорей воды, воды, старик…
Старик кинулся за водой.
Костин нагнулся было к Анне Михайловне, не выпуская из руки ружья.
— Вот я ее подыму,— продолжал кричать Никанор Андреич, делая шаг вперед.
— Если ты тронешь ее хоть пальцем, я всажу в тебя пулю,— произнес Костин и снова принял оборонительное положение.
— А! заступаться… хорошо… посмотрим!.. Хорошо…— бормотал потерявшийся от страху Никанор Андреич и пошел вон из избы.
На дворе он увидел прижавшегося к плетню Ванечку.
— Ты что здесь делаешь, сволочь? — воскликнул помещик и вытянул его нагайкой.
Ванечка с криком пустился бежать.
Выйдя на улицу, Никанор Андреич несколько пришел в себя и, встретив какого-то мужика, велел ему собирать людей и оцепить избу Ивана Онуфриева. Но приказание это исполнялось довольно медленно, и Костин успел возвратиться к себе, между тем как Анну Михайловну на руках принесла прислуга, высланная Никанором Андреичем из дому.
Час спустя несчастная женщина лежала в постели, совершенно больная; а к крыльцу учительского флигеля подъехала запряженная парой телега, в которую Степан с печальным видом начал таскать пожитки Костина.
IV
Однажды, в зимние сумерки прошедшего года шел по Невскому проспекту молодой человек, очень бедно одетый. Тоненькое на вате пальто с потертым бархатным воротником, казалось, мало грело его, потому что он беспрестанно подымал кверху плечи. Лицо его имело болезненное выражение и начинало синеть от холода. В магазинах кое-где уже вспыхивал газ… Проходя мимо одного из них, молодой человек остановился и стал смотреть на вывешенные в окне эстампы, переминаясь с ноги на ногу, чтобы согреться. Постояв минуты две, он отправился было далее, но вдруг снова остановился, подумал о чем-то и, повернув назад, вошел в магазин эстампов {135}.
— Кажется, я наконец куплю ее…— сказал он про себя, отворяя дверь магазина.— Только бы не запросили много.
— Что стоит эта женская головка с надписью sensitive? [94] — спросил молодой человек приказчика.
— Пять рублей,— отвечал тот, как-то недоверчиво поглядывая на этого бедного покупателя.
— Дешевле не уступите? — сказал молодой человек, не отводя глаз от эстампа.
Приказчик посмотрел на оборотную сторону гравюры, помолчал, как будто считая про себя, и наконец отвечал:
— Четыре с полтиной можно взять; но ничего меньше.
Молодой человек вынул из кармана порт-монне и, высыпав все, что в нем было, начал отсчитывать. За уплатой приказчику у него остался только полтинник.
В то время, когда гравюру завертывали в бумагу, дверь магазина отворилась, и вошла молодая, хорошенькая женщина в бархатном салопе цвета oreille-d’ours [95], с собольим воротником и в белой шляпе с пером.
— Что, рамка к портрету Штрауса готова? — спросила она приказчика и, подойдя к столу, где были разложены гравюры и литографии, стала перебирать их.