— Как, — прервала капельмейстера советница, — вы знаете этого старого чудака?
— Мейстер Абрагам, — продолжал Крейслер, — был закадычным другом моего отца, был моим учителем, отчасти даже воспитателем! Теперь, достоуважаемая, вы знаете в подробности обстоятельства, которые привели меня в парк князя Иренея. Вы, конечно, не сомневаетесь более, что я, когда нужно, могу с полной исторической подробностью и не без занимательности рассказывать о том, чего сам страшусь. Вообще вся история моего бегства представляется мне, как сказано, такой нелепой и в то же время такой удивительно-разумной, что о ней трудно даже и говорить. После всего вышеизложенного, не будете ли вы добры, дорогая моя, преподнести испуганной принцессе мой рассказ в виде, так сказать, успокоительного лекарства? Пусть она придет в состояние равновесия и подумает, что держать себя особенно изысканно никак не мог человек, подобный мне, — честный немецкий музыкант, только что надевший шелковые чулки, только что важно кривлявшийся в чудной карете и немедленно обращенный в бегство всякими Россини и Пучитта, и Павези, и Фьоравенти, и бог знает еще какими ini и itta. Надеюсь, что на прощение можно надеяться! В качестве поэтического созвучия с таким скучным приключением я должен отметить перед вами, о, многоуважаемая советница, еще одно обстоятельство: когда я, гонимый своим демоном, хотел бежать прочь, самое сладкое очарование удержало меня. Только что демон со злорадством хотел осквернить в моем сердце заветную тайну, как вдруг мощный гений гармонии распростер надо мной свои крылья и под их мелодический шелест в груди у меня проснулись надежда, отрада и чувство тревожной и сладкой тоски — символ бессмертной любви и вечной юности. Это Юлия пела!
Крейслер умолк. Г-жа Бенцон с напряженным вниманием слушала, что последует дальше. Но, так как, по-видимому, капельмейстер совершенно погрузился в глубокую задумчивость, она спросила дружески-холодно:
— Вы, на самом деле, находите приятным пение моей дочери, любезный Иоганн?
Крейслер вздрогнул.
— Да, я хотел сказать именно это, — проговорил он и притом глубоко вздохнул.
— Ну, в таком случае, я очень рада, — продолжала советница. — Юлия может многому поучиться у вас, милый Крейслер, я считаю делом решенным, что вы остаетесь здесь.
— Достоуважаемая… — начал Крейслер, но в то же мгновение дверь отворилась и в комнату вошла Юлия.
Когда она увидела Крейслера, на ее милом лице показалась прелестная улыбка, и легкое восклицание невольно сорвалось с ее губ.
Г-жа Бенцон встала, взяла капельмейстера за руку и, подведя его к Юлии, сказала:
— Вот, дитя мое, это — тот необычайный…
(М. прод.)…юный Понто устремился к новейшему моему манускрипту, лежавшему рядом со мной, схватил его в зубы, прежде чем я успел опомниться, и стремглав умчался прочь. Он испустил при этом злорадный хохот, заставивший меня заподозрить, что не одна только юношеская резвость толкнула его на злодеяние, но и еще что-то другое. Вскоре все сомнения должны были рассеяться.
Через два дня в комнату моего мейстера вошел тот человек, у которого Понто находится в услужении. Как я узнал потом, это был господин Лотарио, профессор эстетики в местном лицее. После обычных приветствий профессор окинул взором всю комнату и, увидев меня, сказал:
— Добрейший мейстер, не удалите ли вы отсюда на минутку этого молодца?
— Почему? — спросил мейстер. — Не нападайте на кошек, профессор, в особенности же на моего любимца, нарядного, умного кота Мурра!