— Да, — проговорил профессор, насмешливо улыбаясь, — нарядный, умный это верно. Но сделайте мне удовольствие, мейстер, удалите пока вашего любимца, мне нужно сообщить вам некоторую вещь, которой он не должен слышать.
— Кто? — воскликнул мейстер Абрагам, с изумлением уставившись на профессора.
— Да, конечно, ваш кот. Прошу вас, не расспрашивайте меня больше и сделайте так, как я вас прошу.
— Странно, странно, — проговорил мейстер, тем не менее открыл двери кабинета и позвал меня. Я последовал зову, но тотчас же незаметно для мейстера шмыгнул опять в его комнату и спрятался в нижнем отделении книжного шкафа: никем невидимый, я сам мог слышать и видеть решительно все.
Мейстер Абрагам уселся в кресло против профессора и заговорил:
— Скажите же мне теперь ради всего святого, что это за тайна, которую вы хотите сообщить мне и которую не должен знать мой честный кот Мурр?
— Прежде скажите вы мне, мейстер, — начал профессор самым серьезным голосом, — что вы думаете о принципе, сообразно с которым, не имея в виду ни особых прирожденных способностей, ни таланта, ни гения, и рассчитывая только на физическое здоровье и особую систему воспитания, можно из каждого ребенка в течение самого короткого времени, следовательно еще в года его детства, создать превосходного представителя науки и искусства?
Мейстер Абрагам ответил:
— Что другое могу я думать о таком принципе, как не то, что он нелеп и совершенно бессмыслен. Вполне естественно, конечно, что ребенку, обладающему хорошей памятью и некоторой сообразительностью, какая нередко встречается и у обезьян, можно систематически вбить в голову массу вещей для того, чтобы потом показывать его перед зрителями; только у этого ребенка должен совершенно отсутствовать всякий природный гений, иначе его здравый смысл, его врожденные способности возмутятся против такой зловредной процедуры. Но кто же скажет, что такой односторонний юнец, напичканный всякими крохами знаний, является ученым в истинном смысле слова?
— Весь свет, — воскликнул горячо профессор, — решительно весь свет! Это-то и ужасно! Всякая вера в прирожденную высшую духовную силу, которая одна, только одна, создает истинного научного деятеля, истинного художника, летит к черту, благодаря такому злосчастному, нелепому принципу!
— Не горячитесь, — с улыбкой проговорил мейстер. — Сколько мне известно, до сих пор в нашей доброй Германии фигурировал только единственный продукт этой воспитательной методы. Некоторое время о нем говорили, потом перестали говорить, увидев, что названный продукт не особенно доброкачественного свойства. К тому же, процветание упомянутого препарата совпало с периодом моды на всяческие раритеты, на всяческих «гениальных» артистов, которые показывали свои фокусы за весьма недорогую плату, — подобно тому, как в цирках показывают фокусы дрессированных собак и обезьян.
— Так говорите вы, мейстер Абрагам, — начал опять свою речь профессор, — и вам, конечно, поверили бы, если бы не знали, что в вас постоянно скрывается некий проказник, что вся ваша жизнь была целым рядом необычайных экспериментов. Сознайтесь же, мейстер Абрагам, что в тиши своего кабинета самым потаенным образом вы готовите эксперимент, который вполне согласуется с упомянутым принципом, но оставит далеко за собой его изобретателя. Вы хотите выступить с вашим воспитанником и привести в изумление и отчаяние профессоров целого света, вы хотите покрыть жесточайшей насмешкой превосходное правило: non ex quovis ligno fit Mercurius![25] Словом, этот quovis здесь, но он не Mercurius, а обыкновенный кот!
— Как вы говорите, — воскликнул с громким смехом мейстер, — что вы говорите? Кот?
— Не отрицайте же, — продолжал профессор, — что вы применили вышеупомянутую абстрактную педагогическую методу к вашему коту Мурру, что вы научили его читать, писать, преподали ему науки, так что он уже теперь начал заниматься литературой и сочинять стихи.
— Ну, — проговорил мейстер, — признаюсь, никогда со мной не случалось подобной удивительной истории! Я — воспитываю своего кота, я — преподаю ему науки! Скажите мне, профессор, какие сны посетили ваш ум? Уверяю вас, что я решительно ничего не знаю об эрудиции моего кота и считаю ее даже совсем невозможной.
— Правда? — протяжно спросил профессор, вытащил из кармана тетрадь, в которой я сразу признал похищенную Понто рукопись, и прочел вслух: