Говорил Кирилл ясно и кратко и сам себя любил слушать, закрывая даже при произнесении от удовольствия глаза и склоняя несколько набок голову.
Гавриилу, стоя в алтаре, вздумалось записывать любопытнейшие истолкования епископские в тетрадку.
По прошествии нескольких дней догадался Гавриил как бы забыть на окне свою тетрадку при проходе епископа.
Флиоринский посмотрел записки, хорошим почерком написанные. Удовольствие выразилось на его лице. Он подозвал к себе Гавриила и сказал:
– Не один тот бывает учен, кто многим учился наукам, но и тот, кто с примечанием живет. Я в тебе нахожу последнее. Продолжай так, как начал, записывай всякое мое слово не только в публичных поучениях, но и в обыкновенных разговорах, ибо я имею столько знания, что меня уже учить никто не в состоянии.
Так похвалил себя Кирилл Флиоринский. После слов этих уже не выпускал при нем Добрынин из рук пера и тетради.
«Помни, – говорил он себе, – что учитель твой учился в Париже, о котором путешественники рассказывают, что там ослов в лошадей переделывают».
Глава, посвященная описанию Парижа. В ней парус истории этой надут вздохами
В мае месяце поехал преосвященный в город Киев, так сказать на богомолье.
Был долог путь.
В пути не торопились.
В Броварах, в восемнадцати верстах от Киева, дожидался преосвященный своего обоза.
Лавра уже была видна как косо надетая на холм корона.
Золотые камни церковных глав украшали эту корону.
Голубой Днепр тек мимо белого города.
Быстрым шепотом рассказал дьякон епископу о случае на дороге.
Кирилл не слушал.
Белым венцом стояла лавра там, вдали.
Епископ стоял, думал о темных комнатах бурсы, о городском бурсацком учении, о Петербурге, о дворце, о неудачах.
– Так как же, ваше высокопреосвященство? – спросил дьякон.
– Ах, Париж! – невпопад ответил епископ и, мрачный, пошел на ночевку.
Торопливо побежал за ним дьякон.
– Ночевать будем здесь, – сказал Кирилл.
Ночь была темна и тиха. Гавриил спал в передней и вдруг услыхал тихий зов.
Большая беленая комната, занятая епископом, тускло освещалась свечкой.
Зеленое, штофное, на вате одеяло при свете свечи казалось черным.
Кирилл сидел в халате.
– Клопы кусают меня, – сказал он. – Покажи руки: у тебя нету с собой тетради? Не нужно сейчас записывать.
Вид Киева, юноша, пробудил во мне воспоминания о бурсе, и воспоминания привели меня к вратам Парижа. Я не могу оттуда уйти.
Клопы кусают меня, мне не спится. Ворота городские, нет таких в Париже, кроме Триумфальной арки; столица, на сердце французов похожая, никогда не затворена.
«Придите, – говорит она всем лицо земли покрывающим народам, – придите, белые, черные, свободные и в сообществе любви достойнейших женщин и наиобходительнейших мужчин, и свободных от угроз инквизиции, познайте во всякое время бытия удовольствие.
Придите, у меня нет ни застав, ни приблизиться вам воспрещающей стражи, прелестный зов мой слышен в краях света, и индеец, как и турок и сицилианин, как и россиянин, бегут, задыхаясь, оставляют свои правы и становятся парижскими жителями».
Не записывай, не запоминай.
О Париж, о прекрасные стеклянные дома! Я вижу со всех сторон одни только люстры и стекла, а это кофейные дома. Считается их в Париже девятьсот. Есть такие, которые на судебные места похожи, и в иных высшие приговоры о сочинениях и авторах заключают. Другие за политические кабинеты почитаются, и там-то люди изучают ведомости, как алгебраическую книгу.
В Париже потребны люди всякого состояния, лекари, кукольники, даже девки средней добродетели.
Оные девки, как гребцы, поворачиваются к судьбе своей спиной и к ней доплывают.
Кареты парижские, величайшей скрытности, перевозят с места на место женщин прекраснейших, избегая посмотрения.
Несчастье Икару случилось оттого, что он был не парижский житель. Ибо воздух парижский к подъему способен.
Кошельки на волоса там того же цвета, как платья.
О юноша, ничего так на свете сем не приятно, как сметь все делать. Эти моды прелестны. Модные товары составляют здесь музыку для глаз, клавесин цветов. Прелат, то есть священник, в модном платье, из дома в скрытой карете едет на любовное приключение.
Ночь приближается, а Париж кажется не менее блистающим. Ряды отскакивающих лучей составляют около Сены наипрелестнейшую иллюминацию, и назавтра солнце взойдет только для освещения прекраснейших путей, ведущих к обворожительным предместьям, где приятные домики находятся в излишестве.
А какая изобретательность, какие лошади, какое разнообразие упряжей! Только осетров не запрягают в парижские кареты!