Далее свидетельства расходятся: то ли благоверная от такой обиды подала на расторжение брака, то ли попыталась что-то продать сама, чего уже не мог простить Борис. В любом случае получалось, что книжки-то, ребята, не хрен собачий. Разводятся вон из-за книжек!
Резкий отказ от какой-либо вредной привычки (и это вам подтвердит любой доктор) дело крайне опасное. Организм, которому вы до сих пор потакали, а теперь вдруг взяли и посадили на трезвый паёк, вполне способен взбунтоваться. И не известно ещё, что опаснее: открытый бунт, именуемый также белой горячкой, или тайный ропот потрохов, подбивающий владельца на странные, а то и безумные поступки.
Первая неделя воздержания, можно сказать, последствий не имела. Настала вторая. Хмурый и задумчивый Борис Завгородний нанёс визит школьному учителю, с которым свёл знакомство на барахолке ещё полгода назад.
— Здравствуй, Боренька, — приветствовал тот его. — С чем пожаловал?
Две с половиной стены убогой однокомнатки состояли из самодельных книжных стеллажей. Знакомый интерьер. Только вот названия на корешках зачастую нерусские.
— Письмо написать… писателю…
Педагог поправил очки и, чуть отстранившись, уставился на гостя.
— Письмо… — мечтательно повторил он, — писателю… написать… Боря, ты гениален! А сам не пробовал?
— Вот. — И Борис протянул ему лист из тетрадки в клеточку, исписанный красиво и разборчиво.
— Так тебе что? Запятые расставить?
— Нет, — прозвучало в ответ. — На английский перевести.
Педагог моргнул, сдвинул брови и, не веря глазам, прочёл вслух первую фразу письма:
— Уважаемый мистер Рэй Брэдбери…
Поперхнулся, сорвал очки.
— Ты что, с ума сошёл?
— А чего?
— В Америку, что ли?
— Ну…
— Тебя ж тут же на карандаш возьмут! И меня за компанию… Ты б ещё в Южную Африку письмо написал! Короче, так: иди отсюда… с этой своей…
Борис молча достал из джинсового кармана зелёную купюру. Нет-нет, не подумайте, не доллар. Доллар тогда стоил семьдесят с чем-то копеек (сам в газете читал). Из кармана была извлечена честная советская трёшка. При виде её педагог аж затрясся — то ли от злости, то ли от возмущения. И его можно было понять. Продать Родину за три рубля? Да это издевательство какое-то!
— Пошёл вон!
Выгнав озадаченного гостя, отдышался, снова надел очки и в сомнении взглянул на телефон. Следует заметить, что наличие данного средства связи в квартирёшке простого школьного учителя само по себе вызывало удивление. Не иначе, по блату провёл.
Решился. Снял трубку, набрал номер.
— Алло… — несколько заискивающе произнёс он. — Борис Иванович? Здравствуйте… Да, я. И вот по какому поводу… Приходил ко мне сейчас некий Борис Завгородний… ваш тёзка. Книгами на барахолке спекулирует… Просил перевести на английский письмо Рэю Брэдбери… Содержание?.. М-м… Да я только первую фразу прочёл… Да! Разумеется, отказал… Зря?.. То есть, вы полагаете, я должен был… Понимаю, понимаю… То есть, если он обратится ещё раз… А как быть с почтовым адресом? У него ж там чистый Чехов Антон Палыч: USA, Рэю Брэдбери…
Закончив разговор, некоторое время стоял у аппарата и озабоченно потирал подбородок. Взгляд педагога был недвижен.
Боже мой, боже мой! Где они, те наивные блаженные дни, когда всё действительное принималось за желаемое, а всё несанкционированное считалось противозаконным!
Никто ведь не запрещал послать письмо Рэю Дугласу Брэдбери. Но никто ведь и не разрешал!
— Не дойдёт, — уверенно говорили одни. — На границе задержат.
— Хорошо, если на границе, — добавляли угрюмо другие. — А то отнесут прямиком в КГБ…
И кто б это говорил! Ладно бы продавцы и рубщики мяса с Центрального рынка, а то ведь такие же акулы подпольной книжной торговли — народ вроде тёртый, знающий. Бывает, однако, и на старуху проруха. Ответ из Америки поступил в невероятно краткие сроки и немедленно был переведён на русский (в двух экземплярах) всё тем же школьным учителем.
Из письма следовало, что мистер Брэдбери приятно удивлён наличием в далёкой Советской России своих поклонников и спрашивает, не может ли он быть им чем-либо полезен.
— Ты… это… — взволнованно заговорил Борис Завгородний. — Попроси его книжку прислать. С автографом…
Услышав такое, педагог оробел пуще прежнего.
— Но это же… бандероль…
— И сё?
Забыл упомянуть: жгуче-цыганистый красавец Борис Завгородний слегка пришепётывал, а взволновавшись, и вовсе начинал торопливо и сбивчиво шепелявить, что, впрочем, нисколько не лишало его шарма — напротив, добавляло живости.