Да и вообще погружаться в такие штудии обычно и зачастую означает трусить, бежать предстоящей борьбы, предавать родину. В итоге и в лучшем случае это как оставаться в лаборатории, чтобы сыскать способ найти такое вещество, которое разом бы прекратило все пожары, в то время как уже горит дом, и не дом соседа, а твой, и все это вместо того, чтобы притащить ведро с водой и потушить огонь.
Фицморис–Келли, завершая свою выдающуюся «Историю испанской литературы» и процитировав рядом с Менендесом и Пелайо и Менендесом Пи- далем тех темных ученых мужей, которым более подобало бы фигурировать в истории истории испанской литературы, чем в собственно истории литературы, говорит так: «Поистине странное зрелище представляла бы живописная и непредсказуемая Испания, которая для немалого числа умов, способных к критическому суждению, продолжает быть воплощением отчаянного романтизма, так вот, странно было бы от нее ждать, что она породит на свет писателей немецкого типа, сосредоточившихся на головоломках и смотрении в микроскоп. Но так как дух целой нации так же мало склонен к быстрым переменам, как и индивидуальный темперамент, не придется удивляться, если таковых перемен не произойдет».13
Нет, слава Богу, удивляться не придется. Уж мы в нашей живописной и непредсказуемой Испании только того и просим, на то и надеемся, что не очень здесь расплодятся писатели немецкого типа, самоуглубленные и вперившиеся в микроскоп. Страх охватывает, когда читаешь ту часть, которую Фицморис–Келли посвящает современной испанской литературе, в ней несколько эрудитов, нимало не литераторов, и несколько каких‑то мутных писателей вытеснили Сальвадора Руэду, Маркину, Бароху — этот последний, кстати, грешен в том, что родился баском, а нами, басками, автор слегка пренебрегает, — а еще Хименеса, Мартинеса Руиса (Асорина), Валье–Инклана, Бенавенте и им подобных.14 По правде говоря, я думаю, что в этом изгнании настоящих литераторов учеными мужами следует винить не английского автора, человека с тонким вкусом, но прежде всего испанских эрудитов, исполнявших роль проводников.
И здесь я хочу припомнить то мое предположение, которое более всего шокировало мсье Питоле: оно состояло в том, что обыкновенно и во многих случаях эрудиция представляет собой плохо скрытую форму духовной лени, или, как довелось мне писать в «Житии Дон Кихота и Санчо», опиум, усыпляющий духовное беспокойство.15 Я знаком с одним ученым мужем из числа людей добропорядочных, эрудитом в лучшем смысле слова, и особенно и прежде всего человеком справедливым и сердечным, так он как‑то раз признался мне в том, что предался ученым изысканиям, чтобы смягчить разочарование, погасить сомнения и тревоги религиозного свойства. Всякий знает, как часто ученые, задающиеся целью выяснить, что думал тот или иной человек и как он выразил то, о чем думал, не способны передать объективно исследуемые мысли. Они пишут ученейшую монографию о доктрине Троицы у того или иного темного богослова, и при этом их решительно не тревожат те невероятные проблемы, которые неизбежно возникают при рассмотрении догмы Троицы. Все‑то у них становится экспонатом для музея ископаемых, и не слышат они доносящегося сквозь века рева любви и печали мастодонта.
Да, частенько образованность — способ уклониться и, вместо того чтобы смотреть в лицо сфинксу, пересчитывать щетинки у него на хвосте. Вот так они и рыщут, собирая разные курьезы дней минувших, с одной только целью — не сталкиваться лицом к лицу с совестью, которая вопрошает о собственных корнях и уделе. Знаю я одного такого, он, чтобы избежать духовной тревоги и страшась скитаний вслепую, ушел от ортодоксальной веры предков, но только затем, чтобы предаться ученейшим исследованиям литургии. Вот это и есть пересчитывать щетинки на хвосте у сфинкса.
А сейчас о другом, о том легионе иностранных испанистов и испанофилов, которые, за немногими очень почтенными исключениями, если что и делают, так это — вкупе с некоторыми нашими палеонтологами от родной литературы — презирают испанцев нынешних. Для большей части этих господ из Франции, Германии, Англии, США и других стран, пишущих не о наших делах, но о делах наших далеких предков, Испания кончилась в XVII или XVIII веке. Мы, живые, для них не существуем, разве что в качестве владельцев унаследованного от предков хлама. Мы обитаем среди прелюбопытнейших руин, и когда суровой зимней ночью мы забираем из развалин несколько камней, чтобы укрепить шалаш, в котором мы прячемся, нас же обзывают варварами. Нам, видите ли, надлежит ограничиваться ролью хранителей музея. Да черт с ними!