Ничто так поздно не развивается в человеке, как эстетическое чувство. Ребенку проще понять научную теорию или решить моральную проблему, чем испытать глубокое и возвышенное художественное ощущение. Ничто не требует большей зрелости, чем эстетическое понимание. Чаще встречается ранняя научная зрелость, чем эстетическая. Оствальд, химик, дал понять, как великие научные открытия прошлого века помогли ему, молодому человеку.4 А «Дон'Кихот» был начат, когда его автору было за пятьдесят.
Печальный смех зрелого Сервантеса, этот осенний смех, не может ни научить детей двенадцати лет, ни дать им ничего полезного. И если мы хотим, чтобы все образованные испанцы, сознающие свою принадлежность ко всему испанскому, читали нашу национальную Библию, как должно ее читать, первое, что нужно делать, — не давать эту книгу в руки детям.
Могут сказать, что детишек двенадцати лет, — бедных овечек! — которым нужно поступать в среднюю школу, заставляют читать «Дон Кихота» для того, чтобы они прониклись не сутью этой книги, а ее языком. Это тоже плохо! Я знаю только об одном еще большем педагогическом абсурде, чем необходимость для двенадцатилетних испанских детей XX в. анализировать без каких‑либо познаний в истории языка язык «Дон Кихота» — и этот еще больший педагогический абсурд состоит в том, что детей заставляют анализировать язык согласно правилам грамматики Испанской Королевской академии. Лучше бы они не анализировали его. Соединение в детском воображении воспоминаний о романе и о плюсквамперфекте сослагательного наклонения, или о прямом и косвенном дополнении, или об изъявительном наклонении, — словом, обо всем этом ужасе систематизированных глупостей, является самым верным способом внушить детям ненависть к нашей национальной книге.
Из самых «сервантесовских» предрассудков самым безумным является предрассудок лингвистический. Нет ничего более жалкого в художественном отношении, чем пускаться подражать языку Сервантеса и стремиться оживить его языковые обороты. Если бы Дон Кихот вернулся в сегодняшнюю Испанию, он ударами копья разогнал бы тех, кто подражает риторике его речей. А что касается тех, кто присоединяет к ним еще и этот презренный механизм, называемый грамматическим анализом, — не знаю, что он сделал бы с ними. Любого наказания мало для несчастных учителей, которые выбирают абзац из «Дон Кихота» и подвергают его их глупому анализу, считая слова и классифицируя их как односложные, двусложные, трехсложные и т. д., а затем слоги, — ужасно глупо! — определяя их гармоничность или дисгармоничность, выбирая двойные, тройные и прочие пасьянсы в том же духе. И это варварское занятие мандаринов является у нас почти официальным.
Дать «Дон Кихота» в руки детей, пропустив его — занятие недалеких умов — через этот ужасный, варварский анализ, называемый грамматическим, — значит нанести самое глубокое оскорбление Сервантесу, нашей национальной Библии и испанской культуре.
Ох уж эта педагогика!..
БЛАЖЕНСТВО ДОН КИХОТА
«Писец, при этом присутствовавший, заметил, что ни в одном рыцарском романе он не читал, чтобы какой‑нибудь странствующий рыцарь умирал в своей постели так спокойно и по–христиански, как Дон Кихот; а тот, среди сетований и рыданий всех окружающих, испустил дух, иначе сказать — умер».1 Так повествует нам об этом Мигель де Сервантес Сааведра в конце своей книги. Умирая, Дон Кихот предал свой дух вечности и в то же время миру. И дух его живет и будет жить во веки веков.
Едва лишь Дон Кихот умер, как почувствовал, что катится вниз, проваливается в глубину и погружается в новую пропасть, подобную пещере Монте- синоса, и, хотя смерть излечила его от безумия, показалось ему, будто снова он переживает одно из своих рыцарских приключений. И сказал он себе: «Да в самом ли деле я излечился?» Он ощущал, как падает вниз в полутьме, — все падает, падает, падает… И как заснул он, спустившись в пещеру Монте- синоса, так, казалось, он и сейчас засыпал, но неким сладостным сном. Вроде того сна, в каком пребывал он в лоне своей святой матери — матери Дон Кихота! — до того, как родился на свет.
Тьма все сгущалась и пахла сырой землей, землей, пропитанной слезами и кровью. Наш бедный Рыцарь остался наедине со своей совестью. И больше всего страдал он из‑за бедных овечек, которых проткнул копьем, приняв за могучую вражескую рать.