Россия превращалась в могучую военную державу, нутро которой разъедало первобытное бессудие. Любовника своей первой жены, царицы Евдокии Лопухиной, Петр посадил на кол. Споенный светлейшим князем Меншиковым царевич Алексей был сперва пытаем на даче Ивана Мусина-Пушкина в присутствии отца, а после задушен в Трубецком раскате Петропавловской крепости накануне девятой годовщины со дня Полтавской победы. Купецких бочек больше в казематах не было — их место заняли политические заключенные. Российский чудотворец претворял вино в кровь. Страх можно было скрыть, но гнев скрыть не удавалось...
Едва сын Моторина Михаил в день Алексия Божьего человека прибежал домой и сказал, что в храме Николы в Воробьине какой-то мужик порубил топором святые образа Спаса и Богородицы, крича: «Был Бог, да весь вышел», Иван Федорович посмотрел на жену и хрипло молвил:
— Все ты, Анна-пророчица...
Постарела жена его, как похоронила грудного сына Дмитрия. Никто болькости матернего сердца не изведает до конца. А уж когда шесть годов тому завод их на Сретенке погорел без остатку, как-то согнулась вся.
И пошел Моторин на Болотную площадь, где должны были сжигать Дениску Фомина. Пахло на Болоте мокрой псиной, кислым пивом и спелой репой. Березы наперед ольхи опушились — надо было ждать сухого лета, а стало быть, и пожаров. Стоял бывший пушечный литец привязанным к столбу. Обложили его кругом березовыми поленьями. Мальчишкой Иван бросил в литейную печь березовый катыш, и Дениска попрекнул его: «Сосновые класть надобно, они смолистей, и хоть жару меньше дают, пламы у них выше и длиньше...»
Десятого патриарха на Руси Адриана царь убрал, в делах церковных теперь командовал Святейший Синод, а в гражданских — патриарх всея Яузы и всего Кокуя князь-кесарь, покуда был жив, а после — сын его Иван Ромодановский. Зачитан был приговор, одобренный Синодом, чтобы Дениса Фомина предать сожжению заживо.
Палач поднес горящую головню к хворосту. Под легким ветерком пламы нехотя метнулись к Денису. Денис держал в правой руке топор, которым он рушил образа в храме. Положа руку на огонь, он вещал голосом мерным и страшным:
— Будут трусы и мятежи, будут лживые пророки. От девки от Магаданы народится сын...
В тот же день Иван Моторин пошел на Варварку, в царев кабак, где дудели скоморошьи волынки и пьяные девки, натерев щеки злой бодягой, купали свои губы в словесном непотребстве. Иван не помнил, как снял с золотушного попика скуфью — из уважения к распятому Христу — и набил ему варю. А вышедши вон, положил бороду на плечо и узрел над дверью двуглавого орла, когтившего скипетр и державу.
— Отдай державу Христу, — шатаясь, сказал Иван. — Это я тебе говорю, двубашковый кровопийца.
Он поднялся на взлобок Старой площади и запел:
— Теща б....ща блинища пекла!..
В закатных лучах солнца двуглавый орел с простертыми крыльями отливал багрецом, будто сваренный заживо рак.
Фельдмаршал Миних, моложавый обаюн, казался другом всех, потому что не любил никого. Он был прост как дрозд — в шапку нагадил и зла не помнит. Обнося старый Киев валом, он засыпал землею и взорвал златые врата Ярослава, но, ревнуя к изволению предков российских, с позволения Анны Иоанновны послал своего сына в Париж, дабы прославить мастерство московских литцов. Миних-младший предложил золотых дел мастеру академику Жерменю составить проект отливки Царь-колокола.
— Сколько будет весить колокол? — спросил французский академик.
— Двенадцать тысяч пудов, — ответил сын фельдмаршала.
— Вы шутите! — расхохотался Жермень. — Это невозможно технически. Глиняная форма не выдержит давления металла.
Однако Жермень умел вить веревки из песка и за проектные расчеты заломил такую сумму, что Анна Иоанновна решительно отказалась от своего намерения.