Все камеры похожи друг на друга, какую бы выбрать? Да хоть вот эту. Он осторожно отодвигает засов, входит, бесшумно закрывает дверь и жестами пытается успокоить двух перепуганных арестантов, которые вскакивают при виде незнакомца. Франсиско прижимает палец к губам, прислушивается: нет, все спокойно. Только кваканье лягушек нарушает густую, давящую тишину. Он достает огниво, зажигает вторую свечу и шепотом приветствует товарищей по несчастью. Но те не верят своим глазам: что за странное явление? Наверняка очередная уловка инквизиторов, спектакль, разыгранный, чтобы заставить их сознаться. И они сознаются. Один двоеженец, а другой — монах, тайно вступивший в брак. Франсиско разочарован. Не греховодники ему нужны, а люди, которые вскоре примут мученическую смерть за веру. Благословив обоих во имя Господа Всемогущего, он выскальзывает в мрачный коридор.
Пройдя несколько шагов в обратную сторону, узник открывает еще одну камеру. Там тоже сидят двое, и они тоже пугаются. Гость представляется, говорит, что зовут его Эли Назорей, в прежней жизни Франсиско Мальдонадо да Сильва. Эли, или Элияѓу, — имя пророка, посрамившего жрецов Ваала, означает «Бог мой», а «Назорей» или «Назир» переводится как «посвятивший себя Господу».
— Я недостойный раб Бога Израиля! — с положенным смирением произносит Франсиско.
Арестанты с сомнением переглядываются. Кто же не слышал о шпионах и провокаторах, которых инквизиторы засылают в темницы, чтобы вывести обвиняемых на чистую воду! На речи полагаться нельзя, подлецы специально учат слова на иврите, знают еврейские традиции и сочиняют трогательные истории. Франсиско говорит, что провел в этой тюрьме много лет. Его вид внушает священный трепет: высокий, тощий, борода с проседью закрывает грудь, длинные спутанные волосы ниспадают на плечи. Тонкий костистый нос и проницательные глаза дополняют внушительный облик. Так, наверное, выглядел бы Иисус, доживи он до старости. Вдруг один из заключенных говорит, что фамилия ему знакома.
— Знакома?
Узник, глубокий старик, сморщенный, как изюмина, кивает и, отодвинув смятое одеяло, приглашает Франсиско сесть рядом с ним на койку.
— Я Томе́ Куаресма, — представляется он.
— Томе́ Куаресма! — Франсиско сжимает сухие холодные руки старца. — Мой отец…
— Да, твой отец… — пленник прикрывает глаза, полные скорби. — Мы были хорошо знакомы. Не удивительно, что ты слышал обо мне.
Итак, в новом крыле инквизиторской темницы глухой ночью наконец встречаются два человека, которых многое связывает. Томе́ Куаресма — один из самых известных врачей Лимы, но в молодости Франсиско не довелось познакомиться с ним лично, хотя дон Диего не уставал восхищаться искусством своего коллеги, лечившего не только столичную знать, но и тайных иудеев.
Старик рассказывает, что его схватили на улице, у дверей дома одного из пациентов. Скрутили, точно разбойника, связали руки и запихали в экипаж. Тюремный смотритель незамедлительно учинил ему допрос, а потом запер в камере вместе с другим несчастным — похоже, держать пленников поодиночке нынче слишком большая роскошь.
Второй заключенный также называет свое имя.
— А я Себастьян Дуарте.
— Шурин раввина Мануэля Баутисты Переса, — уточняет Куаресма.
— Мануэля Баутисты Переса? — удивляется Франсиско. — Вот с кем мне непременно надо поговорить.
— Он велел мне покаяться, — Себастьян Дуарте смиренно разводит руками, — и молить о снисхождении.
Франсиско недоверчиво качает головой и хмурится.
— Сколько ни кайся, инквизиторам все мало. Им подавай имена, адреса, доказательства — еще и еще. Раввин заблуждается: тот, кто молит о снисхождении, себя не спасает, только льет воду на мельницу инквизиции и навлекает беду на единоверцев.
Узники растерянно молчат.
— Неужели Перес так прямо и написал? — не унимается Франсиско. — Не мог раввин быть столь наивным. Наверняка его заставили силой… Не верьте ни единому слову.
— Он пытался наложить на себя руки, — оправдывается Себастьян Дуарте.
— Мой отец просил о снисхождении. Покаялся и примирился с церковью. Но на него все равно напялили санбенито, а семью пустили по миру. Поймите, покаянием и вины не смоешь, и свободы не купишь. Туг только одно из двух: или позволить инквизиции раздавить себя, или стоять до конца, а там уж как Бог даст. Пусть мы в темнице, но дух наш свободен. Это единственная свобода, которую еще можно отстоять.