Ответ приходит на удивление скоро: «Отказать». Мануэль Монтеалегре обосновывает это решение отсутствием доказательств того, что приданое супруги арестованного действительно поступило в казну инквизиции. И потом, процесс над Мальдонадо да Сильвой еще не завершен и требует дополнительных издержек. И кто, позвольте спросить, будет их оплачивать? Маньоска с ухмылкой кладет бумагу на стол: Монтеалегре — прекрасный служащий, всегда найдет нужную формулировку. Хотя на самом деле Мальдонадо да Сильве уже пять лет как вынесен смертный приговор, да и деньги не только получены, но и давно оприходованы. Сейчас инквизиция больше чем когда бы то ни было нуждается в средствах, и разбазаривать их, идя навстречу всяким сомнительным особам, решительно ни к чему.
Весть о том, что Маньоска поручил Монтеалегре рассмотреть прошение жены Мальдонадо да Сильвы, этого дьявольского отродья, приводит Гайтана в бешенство. При первой же возможности инквизитор делает коллеге строгое внушение. Маньоска невозмутимо отвечает, что просто счел необходимым выполнить христианский долг милосердия. Но милосердие может разоружить Христова воина, напоминает суровый судья. Маньоска возражает, что по-прежнему находится во всеоружии, однако намерен назначить Исабель Отаньес еще одну аудиенцию, дабы разрешить ее вопрос «строго в соответствии с законом». «Некоторые законы только вредят церкви!» — визжит Гайтан.
Таким образом, благодаря взаимной неприязни между инквизиторами хрупкую Исабель снова сопровождают в кабинет Маньоски. Он не говорит, что ей собирались отказать, а велит прийти через два месяца. Сам же убеждает Кастро дель Кастильо поступить следующим образом: продать с молотка в Консепсьоне часть собственности, изъятой у доньи Исабель Отаньес, и передать ей двести песо на пропитание и воспитание детей, а также позволить семье проживать в конфискованном доме. Судьи договариваются стоять на своем, даже если Гайтан станет обзывать их предателями истинной веры.
На заключительной аудиенции Исабель снова стоит на коленях, склонив голову перед инквизиторами, сидящими на высоком помосте. Долгие хлопоты принесли ничтожный результат. Она получит гораздо меньше, чем ей причиталось согласно сложным подсчетам, которые делал там, в Консепсьоне, добрый комиссар. И потом, о самом главном несчастная так и не спросила. Маньоска и Кастро дель Кастильо удаляются прежде, чем она отваживается раскрыть рот. Секретарь собирает бумаги, брезгливо поглядывая на просительницу, и говорит, что в Лиме ей больше делать нечего, пусть возвращается в Чили. Исабель поднимает глаза, кусает губы. В мозгу бьется вопрос, который она столько лет мечтала задать. Только здесь, где вершатся людские судьбы, на него могут ответить. Если не сейчас, то уже никогда. Молитвенно сложив руки и заливаясь слезами, женщина наконец решается: просит, как просят Господа и святых угодников, сказать хоть словечко, только одно словечко о судьбе супруга.
На лицо секретаря ложится холодная тень. Медленно, как мельничный жернов, он поворачивает голову к альгвасилу, делает неуловимый знак и исчезает, точно по волшебству. Оставшись одна, Исабель растерянно оглядывается. И вдруг какая-то сила подхватывает ее, словно негодную ветошь, и волочет вон. Ступни почти не касаются пола, руки беспомощно трепыхаются — ни дать ни взять крылья пойманной птицы. Под ногами мелькают плитки пола, а в ушах звучат слова благодетеля-комиссара, строго-настрого запретившего ей огорчать достопочтенных инквизиторов вопросами о подсудимом. Она нарушила запрет и теперь может потерять даже то немногое, чего удалось добиться. Каменные плитки все убегают назад и вдруг — о чудо, о ужас — начинают гудеть, говорить. Рассказывают, что по ним ходил Франсиско, на них стоял, произнося свои дерзновенные речи. Исабель понимает, чувствует: муж там, внизу, в тесной камере. Постаревший, измученный, но не сломленный узник собирает все силы, готовясь к последней битве. Он жив и исполнен решимости.
Исабель приходит в себя только на площади перед дворцом. Прохожие сторонятся ее: на того, кто в слезах покидает владения инквизиции, опасно даже смотреть. Ноги несут несчастную, раздавленную горем женщину на площадь Пласа-де-Армас. Свет ослепляет, оглушает шум. Кругом толкутся торговцы, идальго, слуги, возчики, и все сердятся: не видите, что ли, сеньора, куда идете? Исабель останавливается. Сама того не ведая, она смотрит прямо на то место, где вскоре будут сооружены трибуны для великого аутодафе.