— Боже мой, Боже мой! — восклицает доминиканец. — Да неужели вы не понимаете, что вас сожгут заживо, по ногам поползут огненные языки, и тело и лицо обуглятся, рассыплются пеплом! Неужели вы не понимаете, что угодили в дьявольскую ловушку, и душа ваша, отлетев в клубах дыма, попадет прямо в ад, на муки вечные!
Монах валится на колени и умоляет:
— Спасите же ее, спасите!
Франсиско старается не слушать, замыкается в себе. Ищет поддержку в Псалмах. Нельзя поддаваться страху, во что бы то ни стало надо сохранять твердость духа — особенно сейчас. Идут минуты, любимые строки вселяют надежду, но какой-то мерзкий голос внутри нашептывает: «Сдайся!» Никогда еще узник не чувствовал себя таким сильным и одновременно таким слабым. Помнится, отец сказал: «Не повторяй моего пути». А что же он — повторил? Думается, нет. Отец предал своих товарищей, валялся в ногах у судей, изображал раскаяние. Утратил достоинство, но не обрел свободы, не стал ни настоящим христианином, ни истинным иудеем. Превратился в жалкий обломок и до конца жизни терзался стыдом. Отдал святая святых на поругание палачам, умножил своим позором славу инквизиции. Позволил себя запугать, подчинить, унизить.
Франсиско зажмуривает глаза, не позволяя слезам вырваться наружу. Образ отца, сломленного и растоптанного, причиняет невыносимые страдания. Но его сгорбленная, печальная тень тает в мощном свете Псалмов. «Нет, я не стану повторять твоего пути», — качает головой осужденный. Он стоит одной ногой в могиле, однако никого не предал, не склонился перед судьями, не лгал и не фальшивил, не позволил мучителям насладиться слабостью жертвы.
А монах старается вовсю, уговаривает, подсовывает угощения, шепчет самые действенные молитвы.
В пять утра два пехотных полка в парадных мундирах строятся — один на Пласа-де-Армас, другой перед дворцом инквизиции. Высокие двери открываются, и внутрь вплывают четыре огромных креста в траурных вуалях — их несут из кафедрального собора священники и пономари, облаченные в стихари. «Добропорядочные мужи» из числа горожан, которым поручено сопровождать осужденных на аутодафе, по пути убеждая их покаяться, расходятся по темнице и встают возле камер. В лабиринте галерей грохочут засовы, скрипят дверные петли, слышатся крики. Отчаяние заключенных разбивается о холодную непреклонность монахов, солдат и стражников.
По коридорам, освещенным факелами, узников ведут к Часовне приговоренных, чтобы заботливо подготовить к экзекуции.
Франсиско заставляют встать, подхватывают под локти и выволакивают вон так стремительно, что он не успевает бросить прощальный взгляд на свое последнее земное пристанище. Тащат по гулким коридорам, с лестницы на лестницу, из двери в дверь. Доминиканец семенит рядом, встревоженно бормочет, увещевает, теребит за рукав. Конвоиры-кабальеро шагают, гордо вскинув головы: вести человека на смерть — большая честь. Вот пленника обступает толпа, и на плечи ему опускается какая-то тряпка. Франсиско оглядывает себя и понимает, что это санбенито мерзкого желтого цвета и прямого покроя, дайной почти до колен. На груди алеет косой крест — такими метят только самых злостных вероотступников. На подоле нарисовано пламя языками вверх: значит, сожгут живьем, без предварительного удушения. Кто-то напяливает на голову осужденного коросу, высокий бумажный колпак, размалеванный кривыми фигурками чертей и клыкастыми рожами, с верхушки которого свисают пеньковые косицы, похожие на змей. Франсиско машинально заносит руку, чтобы сбросить нелепый убор, однако со всех сторон тянутся лапищи, бьют, дергают, не дают шевельнуться. Он чувствует себя посмешищем. Не хватает еще, чтобы у подножья костра солдаты бросали жребий о позорном наряде казнимого, подобно стражникам, спорившим о багрянице тысячу шестьсот лет назад. Пленника толкают к скорбной веренице других обреченных и выводят на площадь перед дворцом инквизиции.
Покачиваются кресты, колышутся черные вуали над головами священников. За клириками, понурившись, плетутся осужденные за менее тяжкие преступления: гадалки, двоеженцы, богохульники, падре-греховодники, соблазнявшие прихожанок в исповедальне. Каждого окружают гвардейцы, чтобы не смел ни с кем говорить. За ними бредут иудействующие, основное блюдо на предстоящем пиру правосудия. На всех позорные санбенито. Их несколько дюжин, и делятся они на две категории: те, что покаялись и отреклись сразу, идут впереди с толстыми веревками на шее, а те, что упорствовали и будут отпущены, то есть казнены, следуют позади с зелеными крестами в руках.
Факелы и свечи плывут в рассветном полумраке, освещают площадь, забитую народом, отражаются в щитах гвардейцев. На востоке рваной раной алеет заря.