Городок окружал частокол из толстых бревен. Все держали в домах оружие, в стойле — непременно хоть одного коня и пребывали в постоянной боевой готовности. Ненадежные укрепления нужно было обходить дозором. Раз в два месяца это делал и дон Диего, а маленький Франсиско с гордостью наблюдал, как отец готовится заступить в караул: чистит аркебузу, пересчитывает пули и надевает шлем на медно-рыжую шевелюру.
На центральной площади Ибатина пересекались главные улицы, за частоколом переходившие в дороги, которые вели на север, в Чили и Перу, и на юг, в пампу. Жизнь здесь била ключом: дребезжали телеги, топотали мулы, мычали буйволы, ржали лошади и отчаянно препирались торговцы. Посреди бурлящего моря людей, животных и повозок высилась виселица, именовавшаяся древом правосудия. Она была средоточием всего городского устроения, утверждала право Ибатина на существование и стояла на страже его благополучия. Крепко сколоченная — «именем короля!» — виселица узаконивала присутствие и действия колонистов. На ней казнили, возле нее же били плетьми. Осужденного с петлей на шее вели на эшафот в сопровождении стражников. Глашатай объявлял толпе его преступление, и палач брался за дело. С мрачной гордостью виселица выставляла напоказ свою добычу, горожане злорадно глазели на бездыханное тело, а труп тихонько покачивался, словно передавая живым привет из преисподней, и болтался на веревке в назидание народу, если только не случалось какое-нибудь торжество — тогда его приходилось снимать раньше положенного срока. А причин для торжеств имелось немало: рождение принца, коронация, вступление в должность важных чиновников. Воскресенья и церковные праздники, например дни особо почитаемых святых, также ни в коем случае нельзя было осквернять казнью. Разумеется, смерть преступника тоже являлась своего рода праздником, но все же Ecclesia abhorret a sanguine[9], а доброму христианину следует воздавать кесарево кесарю, а Божие Богу.
Собственно, на площади всегда было на что посмотреть. То красовался повешенный, которым вскоре начинали живо интересоваться мухи, то шумело народное гулянье. Иногда устраивали корриду, но чаще — молитвенные шествия по самым разным поводам: для защиты от наводнения, от эпидемии, от засухи, от проливных дождей, от нападения индейцев кальчаки или же в благодарность за обильный урожай. Тогда по площади проходили монахи всех четырех орденов — доминиканцы, мерседарии, францисканцы и иезуиты, каждый со своим гербом. Одержимый брат Антонио Луке обычно первым начинал петь литании и посылать проклятия — во-первых, потому что обладал раскатистым голосом, а во-вторых, потому что хотел лишний раз напомнить тайным еретикам о своей грозной власти доверенного лица инквизиции. Он вышагивал перед статуей святого, устремив взгляд на пыльную дорогу, ибо «прах ты и в прах возвратишься», время от времени поднимая глаза, дабы воззриться на того, кому вскоре предстояло разоблачение. После шествия народ мог потешиться скачками, соревнованиями гаучо или незатейливой пьеской на библейскую тему, а то и поэтическими состязаниями, в которых как-то раз участвовал и дон Диего. Ближе к ночи устраивали фейерверк. Однажды малыш Франсиско попытался сам запустить петарду и обжег себе руку.
Впрочем, этот краткий рассказ был бы неполным без описания кабильдо, городского совета, здание которого занимало одну из сторон площади. Тщательно выбеленные стены, блестевшие, как снег на горных вершинах, окружали неизменный внутренний дворик. В центре его стоял колодец, облицованный нарядными изразцами. А напротив кабильдо высился собор. Вот они, две власти, спорившие за господство над Ибатином, над провинцией Тукуман, да и над континентом в целом. С одной стороны власть земная, с другой — небесная. И если первая простиралась лишь до кровожадной виселицы, то вторая распространялась на все церкви и монастыри. На эшафоте царил кесарь (даже еретики, приговоренные к смерти церковным судом, передавались в руки светским властям), а в церквях владычествовал Бог. Соперничество их не прекращалось, ибо Господь вездесущ, но и кесарь желает быть равным Богу.
На соседних улицах располагались монастыри и принадлежавшие им храмы. Церковь мерседариев уступала по высоте храму францисканцев, к которому к тому же была пристроена богатая часовня. Иезуиты не желали отставать и возвели крестообразный храм длиной в сорок метров с кирпичными стенами, беленными внутри, а снаружи облицованными камнем. Пол выложили керамической плиткой, крышу покрыли черепицей, соорудили пышный алтарь, а амвон изукрасили самым чудесным образом. Было очевидно, что они готовы всеми силами отстаивать позиции Общества Иисуса[10].