Он: В романе это допустимо. Кутригуры не так живописны, они мало известны широкому читателю.
Я: Но ведь вся международная обстановка того времени — а роман претендует на всеевропейский охват — летит к чёрту.
(Сейчас я вдруг сообразил, что роман не назван — мы оба понимали, о чём речь. «Русь Изначальная» Валентина Иванова, написавшего также «Повести древних лет» и «Русь Великую», в сумме ставшими чем-то вроде трилогии),
И это не единственный ляп в романе. Помните — Юстиниан во время восстания «Ника» вспоминает на ипподроме, как по нему проводили пленных вандалов? А ведь вандалов поведут по ипподрому на год позже…
Он: В романах такие смещения всё же возможны, хотя и нежелательны…
Я: А то, что он всемерно возвеличивает славян, русских? У него богатейший словарь…
Он: Вот видите!
Я: А как он его использует? Славяне у него едят, неславяне жрут. Константинополь весь в нечистотах. И сравнения-то вонючие: «Стёр себя, как грязное пятно», «смрад собственного дыхания»… а в «Руси Великой» как он даёт всемирную панораму? Мексиканцы друг друга жрут, ромеи друг друга травят, китайцы заучились до идиотизма, только русские — люди, да кочевники, отчасти на людей похожи…
Он: (засмеявшись): Тут Вы правы, есть такой уклон.
Я: И не только у него, у большинства наших исторических романистов. Настоящие «романы без страха и упрёка» насчитываются единицами. Дилогия Марианны Яхонтовой об Ушакове, «Две столицы» Равича, «Сагайдачный» Зинаиды Тулуб, «Кавказская повесть» Павленко, «Буйный Терек» Мугуева, «Солдатская слава» Голубова, кое-что у Паустовского, конечно — Сергеев-Ценский… А так — даже лучшие вещи таят в себе долю яда. Вот хотя бы кобзевское «Падение Перуна» — чудесная поэма, а концевые четыре строчки всё портят.
Он: Что за поэма?
Я: Она в недавно вышедшем сборнике Кобзева «Витязи». Чтец я некудышный, но Вы послушайте не меня, а сами стихи.
Я прочёл ему отрывок о Святославе и конец — от слов «… под покровом тьмы к городским стенам кочевая орда подкралася». Он похвалил стихи, но согласился, что конец сильно портит поэму: «наш русский дух не сломить никакою силою». Я спросил: «Почему только русский дух, а другие что же — можно сломить?» Он усмехнулся: «Логически рассуждая — так получается». Но когда я, ссылаясь на мнение историка Льва Николаевича Гумилёва, высказанное в «Открытии Хазарии», сказал, что Кобзев напрасно восхваляет обоюдоострый меч русского в сравнении с кривой саблей кочевника — некритически пересказывает эпизод из летописи, явную к тому же выдумку летописца, не присутствовавшего при разговоре хазарского царя со своими «старцами», якобы признавшими превосходство русских мечей над хазарскими саблями — тут Иван Антонович заспорил. Он сказал, что Гумилёв — а его работы мы оба читали, и к тому же, как мне потом сказал сам Гумилёв, они были лично знакомы — во многом фантазирует, перегибает, в частности — в вопросе о мечах. Прямой двуострый меч существовал на Западе столетия. Сталь мечей была не хуже, чем у восточных сабель. Мечи-кладенцы действительно существовали — в их сталь добавлялась платина, об этом ещё в конце прошлого века писал какой-то горный журнал. Мечи не умерли, а превратились в шпаги, не утратив прямизны, следовательно — такая форма вполне оправдана. Гнутость сабли хороша при слабой броневой защите. Гумилёв — умница, но и он ошибается, зря Вы считаете его мнение бесспорным.
Сейчас, в 1987 году я снова думаю над этими словами. Гумилёв — второй из моих заочных Учителей, кого мне довелось видеть живыми. Первый как раз сам Ефремов. Оба — рыцари истины, хотя случалось им и ошибаться в чём-то, хотя бы потому, что абсолютной истины нет в природе. В чём они здесь разошлись?
Гумилёв, полпред в нашей науке всех так называемых варварских народов перед так называемыми цивилизованными и всех кочевников перед оседлыми, среди прочих достижений кочевников отметил и изобретение сабли, и её несомненные преимущества перед мечом.
Ефремов — не менее справедливо отметил, что меч в условиях сильной броневой защиты был вполне оправдан. Действительно, там, где и сабля не брала пружинящие кольца кольчужного, так сказать, комбинезона, тяжелая стальная дубина-меч ломала кости и прошибала мышцы даже сквозь кольчужное плетение, а сплошной панцирь могла вмять или проткнуть, ибо сила есть умножение массы на ускорение, а в сильной руке тяжёлый меч бил со страшной силой. И шпаги в более позднее время опять-таки имели дело с панцирями, искали узкую щель, и тут прямизна их обеспечивала точность укола.
Но в конной рубке шпаги проиграли саблям — и тут прав Гумилёв, причём, чем ближе к нашему времени, тем более прав, так что счёт в их споре равный, просто спорили они о разных сторонах проблемы, сгоряча считая её чем-то односторонним. Им бы отложить её на пятнадцать лет, как это у меня получилось в данном случае — и пришли бы, полагаю, к тому же выводу, что и я здесь. Так у них и с изучением человеческого общества вышло: Ефремов изучал политийю, то есть равнодействующую социогенеза и этногенеза, а Гумилёв уже после его смерти дошёл до блестящего решения проблем этногенеза, выделив его в чистом виде. Социальные же проблемы изучали Михаил Николаевич Покровский и его ученики в двадцатых — начале тридцатых. Почитать их порознь — вроде бы разное люди писали и говорили, а на деле штурмовали три стороны треугольной крепости, причём очень дружно, даром что в разное время и независимо друг от друга. Ибо все они были от природы, генетически, коммунарами и все искали именно истину.