Вы знаете, как влияют на людей хоровые молитвы, пение псалмов, мысли о Боге. Люди теряют разум и волю, растворяются как личности, их можно толкнуть и на подвиг, и на гнусность. В Египте я видел очевидца убийства Гипатии. Чудесную женщину, светлую разумом, прекрасную несмотря на годы, воплощение человечности, растерзали заживо, остругали мясо с костей обломками раковин после такого вот массового моления. Я почти не помню матери, но задним числом представляю её такой, как мне описали Гипатию — они были бы сестрами, не во Христе, а по духовности своей… Но здесь предстояла борьба не с Гипатией, и я не колебался, пуская в ход это средство. Средства вообще не виноваты — виноваты цели, которых пытаются достичь люди этими средствами. Нож придуман для добывания пищи и нарезания её, а не для предательских ударов в спину ближним нашим. Но бывают и такие ближние, которым я с превеликим удовольствием засадил бы нож под левую лопатку, не испытав ни малейших угрызений совести, и если этим не злоупотребляю, то лишь потому, что не мне, а вам, преемникам моим, может отозваться эхо от такого удара…
…Да, исповедывались публично в грехах, нередко в серьёзнейших, просили друг у друга прощения — и получали его от всей души, город как святой водой омыло в те дни. Богатые уделяли бедным пищу и одежду, сильные обещали слабым помощь в мастерских и в поле. И так было три дня и две ночи — я почти непрерывно проповедовал, они почти не отлучались и всё больше входили в экстаз. И мудрено было не войти: такого не только в их жизни ещё не было. Я много повидал, ещё больше слышал, но аналогов не знаю. Даже сейчас горжусь не тем, что было потом, а именно этим — как первым победным боем в этой войне не только за тела, но и за души людские, за которые взял на себя ответ перед потомками, не перед Богом… Проняло даже пресвитеров, которых я тут же впряг в свою колесницу — они приняли на себя пение молитв и псалмов, освободив мне время для присматривания к людям, души которых открылись в этих условиях настежь. В другое время мне и за год бы не узнать о них столько. И я выделял могущих быть вожаками и неприметно для других их сгруппировал, вёл с ними отдельные — не беседы, не проповеди, даже не знаю, как это назвать, но на третий день они уже незаметно формировали отряды из соседей своих, доставляли к церкви оружие…
К счастью скамары решили, что вспыхнувшая эпидемия молитв и покаяния связана с опасением за судьбу города после гибели Астуриса, а ведь с этого лишь началось, росток иными цветами зацвёл, а плоды оказались даже не по цветам этим. Но я их не разубеждал, а напротив — через нескольких новообращённых своих поддержал в этом убеждении. Но готы на Комагенис, не пошли, схлынула у скамаров тревога и ушли они на третью ночь почти все отсыпаться в казармы, оставшиеся от бывшего некогда в городе гарнизона. Я рассчитывал, что доведу людей до нужного состояния к пятому или шестому дню, но тут случилось такое, что я бы мог, пожалуй, и в Бога уверовать, не будь моё безбожие столь закоренелым. Внезапно началось землетрясение, а я с этим явлением природы почти не сталкивался, только ещё до ухода из Италии чувствовал лёгкую дрожь земли у подошвы Везувия. Тут дрожью не обошлось — стали рушиться дома. Но в домах почти никого не было — одни скамары. Все прочие были возле церкви, тут же спали у костров. Это собрало в один кулак всех боеспособных людей, уже снабжённых оружием и разделённых на отряды, и собрало в одно место всех, кто нуждался в защите, заодно обеспечив их спасение от рушащихся домов. Церковь же строилась с таким запасом прочности, что уцелела, строили её не людишки, а люди, искренне верившие, что для Бога стараются. А вот на спящих скамаров стали рушиться стены и потолки и они, видимо, решили, что это готы ворвались. Ошалевшие, израненные, они кидались из руин, сталкивались — а пополнение подошло недавно и не успели они перезнакомиться, а ночь была тёмная, а пыль поднялась над бесснежной ещё землёй… Начали они вступать друг с другом врукопашную, паника росла, но они, конечно, опомнились бы скоро — отборные же были воины, выжившие там, где сородичи полегли, да я не дал опомниться — понял, что другого случая не будет. И бросил на них «во имя помогающего нам Господа» всех боеспособных, предотвратив возникновение паники среди всех прочих горожан. К утру ни одного скамара не осталось в Комагенисе, а слава моя понеслась по Норику. Какие-то её отголоски долетели и до скамарского берега — на Комагенис больше не было налётов в оставшиеся скамарам месяцы.