Его обильно покормили на конспиративной квартире. Шеф долго жал ему руку, высказав одобрение – своё личное и руководства Абвергруппы: «…Что ж, не все в рейхе это понимают, Густав. И не надо сильно распространяться о таких убеждениях! Готовьтесь к глубокому оседанию в нашем тылу, старина. Сейчас вы, благодаря вашим стараниям, нужнее здесь, а не на передовой…»
Густава скоренько перевели вы обозную команду при при интендантском управлении, что занималось сбором продовольствия у населения. Он ездил по деревням – это давало ему богатейший материал для общения с населением и сбора необходимой информации, которая предшествовало вербовке. Главным образом он спрашивал о тех русских, что угодили в германский плен или числятся пропавшими без вести, аккуратно записывая их полные данные, получая из рук страдающих жён и матерей их фотографии и письма, что являлось бесценным оперативным материалом. Кроме того его снабдили из особых фондов пачкой трофейных писем , которые он показывал местным жителям или прямо передавал адресатам. Понятное дело – получив такую весточку, многие русские, сами того не желая, становились вольными или невольными сотрудниками Абвера.
Его, конечно, поначалу боялись, от него шарахались! Один пистолет-пулемёт чего только стоил и магазины к нему, которые иногда торчали из-за голенищ подкованных сапог. И старики с «георгиями» за прошлую войну, называемую в России германской, задирали бороды. «…Сбрендил что ли этот германец – того – самое?..» Но подозрения, вражда и страх по-понемногу...
...Пошло с тех пор, как чудаковатый немец стал прикладываться к образам, а то и к руке священника, после исповеди и на причастии. Помогал иным старушкам восходить по паперти. В довершении агентура Абвера пустила слух, а молва его подхватила: немец де помог многим семьям списаться с близкими, кои вовремя войны считали за погибших или пропавших. Ан нет, а они – в плену…
Сам Густав лично либо через старосту начинал расспросы на эту щекотливую тему. С неизменным замшевым блокнотом и самопишущим пером он заходил в ту или иную хату, где сперва дружелюбно приветствовал хозяев. Затем крестился на образа и начинал своё короткое вступление: «Германски армий не желайт уничтожений русски поселянин. Ми есть помогайт вас ликвидировайт большевицки комиссарен… пфруй… Земля должен бить в ваши рука – колхозен нихт… пфруй… Ви должен жить как в Европ, иметь свой надел. Бог сказать, что нужен трудиться и работать честно…»
Хуже у Густава выходило общение с сельскими батюшками. И не только по причине его корявого русского. Те в основном оккупантов не жаловали. Вот и отец Дмитрий оказался орешком твёрдым. Даром, что имел бороду до живота и мощную стать, которой в рейхе и за его пределами мог позавидовать любой силач-тяжеловес. На Густава он смотрел немного сурово и выразительно теребил свой огромный серебряный крест на литой цепочке. (В нём, как говорили. Была частица мощей одного святого, которая мироточила.) Всем своим неприступным видом этот батюшка осуждал попытки Густава сблизиться с местными. Он откровенно морщился, когда он целовал крест, исповедовался и даже причащался.
Поединок этот порядком измотал Густава и даже напомнил ему бой в районе тракторного завода под Сталинградом. Там пули так и гудели… Он и его взвод (погибли лейтенант, унтер-офицеры и два ефрейтора), от которого осталось лишь восемь человек, вынужден был залечь посреди развалин до вечера. Попытки поддержать их полковыми орудиями 75-мм привели к пустой трате снарядов, так как прицеливанию и корректировке мешали многочисленные дымы от пожарищ, которые стелились даже у подножия Мамаева кургана. Густав тогда впервые подумал: Если Бог существует, почему он не остановит эту бойню? Неужели через страдания, в наказание за грехи, человечество становится ближе к Нему?»
…На этот раз всё вышло само по себе. Было это два дня назад. Отец Дмитрий задерживался. Одна старушка перекрестила Густава, тот ответил ей вежливым поклоном. При этом погонный ремень оружия едва не соскочил у него с плеча. Дабы не выпустить свой МР, Густав взял его наперевес – повесить поперёк груди… Старушки, помертвев от страха, ойкнули – крестясь, они припустили со всех ног. А мальчишки и девчонки у ограды прыснули от хохота. Краем уха он слышал, как они обсуждали и спорили – кому подойти, кому попросить.
Конопатый мальчик лет тринадцати наконец-то отважился. Робко ступая босыми ногами в латаных штанишках, он приблизился к нему бочком и, готовый убежать, промямлил:
-Дядь немец, дай конфетку или леденец?
-Ти хотеть айн, драй конфетти? – улыбнулся ему Густав. – О, я хотеть тебе дать. Ти может смотреть, где есть батюшка? Может говорить мне?
-Ага, - неуверенно сказал мальчик, косясь в сторонку на сына отца Дмитрия.
Густав вручил ему три мятных леденца в целлофановых пакетиках. При этом – дружелюбно щёлкнул по носу. Мальчишка охотно раздал их по друзьям и тут же заговорщицки шепнул сыну попа:
-Слушай, Минька, этот белобрысый мне поручил узнать про твоего батьку. Ну, я побегу – ладно?..
Минька отлучился следом и немедленно доложил об этом своему батюшке, что помогал в просфорной. Отец Дмитрий, услышав такую новость посурьёзднел, хотя и виду не подал. Тем не менее, снял передник и тут же вышел во двор.
-Что попрошайничайте, чада? – шикнул он на детвору, которая обступила Густава с протянутыми ручонками. – Или в церковь идите или по домам – прочь! А ты, немец, прости Господи… - он, размашисто перекрестившись, плюнул: - Не приманивай детишек! Срамно это…
-Ви есть не любить дети, батьюшка? – Густав от удивления задрал соломенного цвета брови.– Ви думать, что я обижайт?..
-Да ничего я не думаю, грешный ты человек, - поморщился отец Дмитрий. – Или свои думки держу при себе. Потому как человек грешный как и ты. Иди с миром…
Внутри отец Дмитрий почувствовал легкое смятение, хотя и виду старался не подавать. Мысль о том, что немцы за ним давно следят, тут же овладела им. Он уже слышал от прихожан, что этот белобрысый супостат расспрашивал у кого родственники или близкие оказались в плену, обещал помочь их вызволить оттуда. Кое-что рассказал ему сын, которого он давно использовал для связей с партизанами и подпольщиками. О чём-то поведала «всеведающая» жена-матушка.
Пока он не замечал слежки, поэтому не выставлял у крыльца знак тревоги: лопату и тяпку. Хотя поводов для беспокойства было предостаточно. В последнее время староста и его кум, полицай, всё больше старались выспрашивать его о семьях, где в прошлом были активисты и коммунисты, ударники труда, чьи фото можно было увидеть на передовицах газет, кого ставили в пример на собраниях…