Повторяемость одних и тех же сюжетов и мотивов подтверждает, что за их спиной не стояло действительное событие, так как для оправдания многократного “переиздания” им недостает характерности. Если, как мы уже это видели на примере жития Пелагии, можно было думать, что рассказ о женщине, под видом евнуха ведущей жизнь анахорета или подвизающейся в мужском монастыре, отражает причудливый характер свойственного времени благочестия и вполне вероподобен в своей единичности, то массовость этой ситуации в житиях (достаточно назвать жития Анастасии Патрикии, Ефросинии Александрийской, Феодоры Александрийской, Евгении, Марии — Марина, Афанасии и Андроника, Аполлинарии — Дорофея, Матроны Пергской, Сусанны, Евфросинии Новой) должна была бы поколебать веру в житейское происхождение ситуации, не будь даже Узенером раскрыта мифологическая природа мотива женско-мужской травестии. [14]
Псевдореалистичны также многие другие жития.
Область с нашей точки зрения фантастических легенд (византийцы, впрочем, не делали разницы между реальным и сказочным, считая то и другое в одинаковой мере достоверным) тоже обнаруживает свою зависимость от фольклорных или языческих источников.
Черты древнегреческого фольклора вырисовываются в легендах о святых, которые исцелили льва и за это обрели в нем верного помощника. Вместо язычника Андрокла, спасенного от смерти благодарным львом, это святые Герасим, Савва Освященный, Анин и многие другие герои житий, которым служит благодарный лев.
В чуде Георгия, явленном им Феописту, можно узнать миф о Дионисе и Икарии. Подобно Дионису, в благодарность за оказанное гостеприимство подарившему Икарию виноградную лозу, Георгий награждает своего хозяина, воскресив весь скот, убитый им для угощения святого. Впрочем, сюжет о божестве, в человеческом облике посетившем дом бедняка и воздавшем ему за гостеприимство, встречается в дохристианское и христианское время в международном фольклоре.
При единообразии схемы варьируется лишь фигура гостя, воплощаемая то в образе языческого божества или героя, то доброй волшебницы, то святого и, наконец, самого Христа, и получаемый хозяином дар: это либо воскрешенный скот, либо золотые монеты по числу жиринок, плавающих в супе (так Христос вознаграждает бедную вдову), либо виноградная лоза, либо еще что-нибудь.
Пример книжного языческого влияния дает житие Макария Римского. Первая часть, занятая повествованием о странствии трех монахов в поисках края света, повторяет известный в Греции со времен Гомера и отраженный международным фольклором сюжет путешествия по чудесным странам. Автор этой монашеской Одиссеи использовал один из позднейших ее вариантов, христианизированный пересказ народной книги об Александре Македонском псевдо-Каллисфена, в котором подлинная биография Александра отступила на задний план и сюжет преимущественно [15] касался его чудесных приключений в дальних землях. Христианско-монашескому образу мышления чужда и завязка, тоже восходящая к языческому источнику и мотивирующая предпринятое странствие стремлением постигнуть тайны вселенной. Недаром во второй, назидательной, части легенды автор показывает тщету и греховность подобного стремления.
Агиография, как мы видели, развивалась в русле широкой и подчас прямо враждебной ей религиозной и повествовательной традиции, которую она искусно умела перерабатывать и подчинять своим потребностям.
Перечень источников, питавших агиографию, был бы неполным, не упомяни мы действительную жизнь, которая тоже служила материалом агиографу. Следует, однако, не забывать, что факты, имевшие место в реальности, а также исторические личности становились обычно точкой аккумуляции мифологических мотивов и фольклорных схем.
* * *
Еще в большей мере, чем другие жанры византийской литературы, агиография подчинена дидактике, что сказалось на характере используемых ею средств выражения.
Византийская агиография выработала стиль, обладающий и при условии удаленности памятников друг от друга во времени, их жанровой неоднородности и различии направлений, в русле которых они возникли, рядом общих признаков, позволяющих видеть в нем особую эстетическую категорию. Главнейшая его характеристика, интегрирующая многообразные частные особенности (они будут описаны ниже),— это абстрактно-генерализующий способ изображения и идеализация изображаемого, т. е. подчинение его религиозно-нравственному нормативу. При этом в угоду общей идее жертвуется частным — вместо живых людей в отвлеченных условиях действуют собирательные воплощения общих идей, сословий и профессий, догматика и мораль просвечивают сквозь приданную им антропоморфную оболочку, а действительность укладывается в рамки желательных идеальных ситуаций. [16]Повествование заботливо очищается от всего единичного и протекает в условной отвлеченной атмосфере, близкой к атмосфере аллегории.