Маленький ученый янки говорил с такой очевидной искренностью, что забывались особенности его тона и манер опускающиеся ресницы, поднимающийся голос, сжатые пальцы, большой с указательным – все, что при других обстоятельствах было бы немного смешно. Хотя Пим был гораздо знаменитее Уорнера, нельзя сказать, чтобы он был умнее своего английского коллеги, но он обладал тем, чего у Уорнера никогда не было, – свежей, неподдельной серьезностью, великой американской добродетелью простоты. Розамунда сдвинула брови и мрачно вглядывалась в черневшее здание, где находилось чудовище.
Ясный дневной свет еще не совсем угас, но уже не золотом отливал он, а серебром; из серебряного превращался в серый. На мертвом фоне сумерек длинные перистые тени одного-двух деревьев в саду увядали все более и более. В самой резкой и глубокой тени – за крыльцом дома, под широким французским окном – Розамунда могла наблюдать, как Инглвуд (приставленный стеречь таинственного узника) торопливо совещался с Дианой, явившейся из сада к нему на помощь. Сильно жестикулируя, они обменялись несколькими словами и потом вошли в комнаты, закрыв за собой стеклянную дверь, ведущую в сад. И сад стал еще серее.
Казалось, что американский джентльмен, именуемый Пимом, хотел было двинуться по тому же направлению. Но, не сходя с места, он заговорил с Розамундой так простодушно и в то же время так деликатно, что она простила ему его чисто детскую спесь; в его словах было столько неожиданной своенравной поэзии, что несмотря на всю его педантичность трудно было назвать этого человека педантом.
– Мне очень жаль, мисс Хант, – сказал он, – но доктор Уорнер и я, как квалифицированные специалисты, находим самым удобным увезти мистера Смита в этом кебе, и чем меньше будет разговоров, тем лучше. Не волнуйтесь, мисс Хант; вы не должны забывать, что мы увозим от вас некое чудовище, пугало, нечто такое, чему лучше бы и вовсе не быть: нечто похожее на идолов, находящихся в вашем Британском музее: и крылья, и бороды, и ноги, и глаза – но без человечьего облика. Вот, что представляет из себя Смит, и скоро вы избавитесь от него.
Он сделал шаг по направлению к дому, Уорнер последовал за ним. Вдруг распахнулась стеклянная дверь. Из дому вышла Диана Дьюк и быстрее обыкновенного прошла по лужайке, все время не спуская глаз с Розамунды.
– Розамунда! – в отчаянии вскрикнула она. – Что мне с нею делать?
– С нею? – встрепенулась мисс Хант и даже привскочила на месте. – Боже мой! Не женщина ли он еще вдобавок?
– Нет, нет, нет, – успокаивающим тоном проговорил доктор Пим, очевидно желая быть справедливым. – Женщина? Нет! До этого он еще не дошел.
– Я имею в виду вашу подругу, Мэри Грэй! – по-прежнему раздраженно говорила Диана. – Что мне теперь делать с ней?
– Как вам открыть ей всю правду относительно Смита, хотите вы сказать? – спросила Розамунда, и ее лицо затуманилось. – Да, действительно, это будет нелегкое дело.
– Но я уже открыла ей всю правду! – вскричала Диана с несвойственным ей отчаянием. – Я сказала ей все, но она не обращает внимания и продолжает твердить, что уедет вместе с ним в этом кебе.
– Это невозможно! – воскликнула Розамунда. – Ведь Мэри набожная, религиозная девушка. Она...
Розамунда вовремя остановилась, заметив, что по лужайке направляется к ним Мэри Грэй. Обычной своей походкой шла она спокойно по саду, очевидно одетая для путешествия. На голове у нее был хорошенький, но изрядно поношенный иссиня-серый берет, а на руки она натягивала серые, слегка продранные перчатки. Все же эти два серых пятна великолепно гармонировали с ее роскошными медно-красными волосами; поношенная одежда была ей к лицу, ибо женщине только тогда к лицу ее платье, когда кажется, что оно надето случайно.
Но в данном случае эта женщина обладала свойством еще более исключительным и привлекательным. В эти серые часы заката, когда небо еще печально, случается, что где-нибудь в углу остается одно отражение, где замедляется исчезающий свет. В окне, в воде, в зеркале еще горит огонь, исчезнувший для остального мира. Причудливое, почти треугольное лицо Мэри Грэй было словно треугольный осколок зеркала, еще отражавший великолепие минувших часов. Мэри всегда была миловидна, но ее нельзя было назвать красавицей. Однако теперь ее счастливое лицо среди общего горя было так прекрасно, что при взгляде на нее у всех мужчин захватило дыхание.
– О, Диана, – понижая голос и изменяя свою первоначальную фразу, сказала Розамунда, – как вы сказали ей это?
– Сказать ей это нетрудно, – отозвалась Диана.–Это не производит на нее решительно никакого впечатления.
– Простите, я заставила вас ждать, – извиняющимся тоном проговорила Мэри Грэй. – Теперь нам и в самом деле необходимо проститься. Инносент отвезет меня к своей тетке в Хемпстед... а я боюсь, что она рано ложится спать.