— Это не яйцо, — прошептал я. — Это система поддержки стабильной нелокальности. Что-то для передачи информации. А может, и массы. Оно только выглядит как что-то биологическое, потому что оно кооптировано с биологическими материалами.
Сначала я увидел, как в глазах Брауна мелькнуло сомнение. Я надеялся, что правда будет достаточно, чтобы поколебать его уверенность.
— Чушь собачья, — сказал он. — Я сделал свою работу очень хорошо.
— Сделай анализ неявной структуры, — сказал я. — Взгляни на мембрану как на магистраль, а не преграду. Посмотри, как усиливаются резонансы. Протомолекула что-то открыла. Это не чужие, это способ, которым чужие с нами говорят. Или идут сюда. Ты мне не верь. Посмотри данные.
Браун пристально посмотрел мне в глаза, словно бы мог оценить мою искренность с помощью моих зрачков. Сзади нас странно задушенно вскрикнул чей-то голос, и я на него обернулся.
На время это стало последним ясным воспоминанием.
Меня раньше никогда не резали. Так что неудивительно, что я не сразу понял, в чём дело. В памяти отложился внезапный удар, который поднял меня и сшиб с ног. Очень громкие голоса, очень далеко, лают противоречивые приказы, хотя кому — сказать не могу. Однозначный и грозный грохот стрельбы. Я лежу на полу, глядя на пустой ряд смотровых окон, убежденный в том, что меня ударили или пнули достаточно сильно, чтобы сломать одно из моих рёбер, а после того как я приложил руку к боку и обнаружил, что она в крови — в том, что нет, меня подстрелили. Куинтана в четырёх метрах от меня, его изуродованные пулями голова и грудь. Сохранилась ещё яркая картина с Фонг, стоящей над его телом с пистолетом в руке, но я практически уверен, что это воспоминание ложно. Не могу представить, чтобы астерские охранники озаботились тем, чтобы нас вооружить, даже если у нас был общий враг.
Остальные, пусть и более правдоподобные, обрывки моих воспоминаний, я не знаю, к чему привязать. Альберто со сжатыми в кулаки окровавленными руками. Астер, прижимающий меня к полу своим телом, чтобы защитить меня, или усмирить, а может, чтобы остановить кровотечение. Запах порохового дыма. Ощущение, с которым мои щёки и руки прижимались к шероховатому полу. Возможно, нормальные люди берут такие вещи и вплетают их в последовательное повествование, вроде придания смысла особенно сюрреалистическому сну. Для меня же они просто есть. Осознанная жизнь в прерывистой форме не вгоняет меня в ужас, так же как, подозреваю, и любого из исследований.
Позже я услышал пересказ событий: боевой клич Куинтаны, его бросок в нашу сторону. По словам Наварро, он оттолкнул Брауна с дороги, чтобы добраться до меня. Астерская охрана стреляла в Куинтану на поражение, а потом женщина с крапчатым лицом стояла над его телом, проклиная его на непостижимом арго её народа и крича в свою рацию. Брауна они утащили прочь, за дверь и дальше в какие-то комнаты, предназначенные для его защиты и изоляции от нас. Медицинская бригада, которая лечила меня, прибыла быстро, но эвакуировать меня не стали. Сначала я лежал на полу, а потом в одном из амортизаторов. Импровизированный нож Куинтаны, полоса стали, оторванная от основания амортизатора, вошёл справа, чуть ниже моих рёбер, и был направлен вверх, к моей печени. Ещё пара сантиметров — и мои шансы выжить резко упали бы, но этого не произошло. Мне было трудно сосредоточиться на том, что могло произойти при том, что я знал, что оно не произошло. Но это случилось позже.
Первое время я спал в наркотическом облаке, пробудившем физическую память об университете. Когда я очнулся, Альберто, скрючившись, лежал рядом со мной, и его тело ощущалось странно холодным, хотя на самом деле это моя лихорадка заставляла его таким казаться. Ещё два дня я отдыхал и спал, астерские медики приходили вдвоём во время и между приёмами пищи, чтобы заменить пакеты с медикаментами в автодоке, подключенном к моей руке. Когда я спрашивал их, где Браун, что с ним стало, они или отвечали уклончиво, либо делали вид, что я ничего не говорил. Единственной информацией, которую я сумел выудить в те ужасные дни стало вот что: один раз, когда я, плача, потребовал ответить, не ушёл ли он, одна из медиков мотнула головой в почти подсознательном «нет». Я говорил себе, что это означает, что он всё ещё на станции, а не столь же возможные, но более негативные вероятности, например, что она не знает, или она не может ответить, или я не должен спрашивать. Надежда остаётся в живых, даже растянувшись до толщины мономолекулярной плёнки.