— Ну хватит кривляться, жестко осадил его Поремский. — Вам не отвертеться, Кузнецов. В день убийства Роткевича вас не было ни на работе, ни дома.
— Ну и что?
— А то, что в этот же день вас видели в Питере. В милицейской форме и с пистолетом в руке. Не припоминаете?
— Нет.
— Жаль. Случается, что чистосердечное признание смягчает наказание.
— Это только в кино.
— Ну почему же. В жизни такое тоже бывает. Все, что от вас требуется, откровенно отвечать на мои вопросы.
Кузнецов задумался. Покосился на Поремского:
— И что, много мне скостят?
— Это решать суду.
— Ну да, конечно. — Он опять задумался. Затем, нахмурившись, посмотрел на следователя, вздохнул и махнул рукой: — Ладно, давайте бумагу. Я все напишу.
— Можете просто рассказать.
— Да нет, уж лучше напишу. Я, когда говорю, не могу сосредоточиться.
Поремский вытащил из ящика стола лист бумаги и протянул его бодигарду.
— А ручку?
Поремский вынул из стаканчика карандаш и положил его на стол перед Кузнецовым.
— Пишите этим.
Кузнецов взял карандаш и склонился над листком бумаги. Он корпел минут пять, затем поднял голову и спросил:
— О том, что раскаиваюсь, писать?
— Пишите.
Кузнецов кивнул и вновь склонился над бумагой. Наконец он отложил карандаш и протянул свой шедевр Поремскому:
— Вот. написал.
Поремский взял листок и стал читать.
Я, Кузнецов Алексей Викторович, верный слуга Его Императорского Величества Карла Седьмого-Хитрого, признаюсь в том, что первого июня сего года проткнул копьем достопочтенного иеромонаха Бонвивана Легкого. В оправдание своего проступка могу сказать лишь то, что бой наш был равным и честным. А то, что повезло мне, а не Бонвивану, так на то воля Всевышнего. Не мне, ничтожнейшему из рабов его, отвечать за судьбу, предначертанную нам самим Небом.
Ежели вашему высочеству будет угодно, обязуюсь восполнить сию потерю двумя мерами отборнейшего зерна. Буде нет — приму с покорностью и почтением любое наказание ваше.
За сим остаюсь покорный раб и слуга ваш Христофор Колумб.
Писано сие осьмнадцатого мартобря медового по Спасу года».
— Это все? — спросил Поремский.
Кузнецов кивнул:
— Да.
Физиономия у него при этом была жутко довольная.
— Замечательно, — сказал Поремский. — Чувство юмора у вас есть, но литератор вы, извините, плохой. Да и в истории вы явно не Эдвард Радзинский.
Раздался тихий скрип, дверь кабинета слегка приоткрылась.
— Владимир Дмитриевич, к вам можно?
— Входи, Миша.
В кабинет вошел Камельков, а за ним Антон Антонович Михайлов. Остановившись у порога, Михайлов уставился на Алекса Кузнецова.
— Мать честная, он! — сказал Михайлов. — Честное слово, он! Что, парень, недолго бегал? Нашлась и на тебя управа!
Кузнецов пожал крепкими плечами и отвернулся.
— Антон Антонович, пройдите в кабинет и сядьте, строго сказал Поремский.
Михайлов, опасливо косясь на Кузнецова, подошел к стулу и, на секунду замешкавшись, чтобы собраться с духом, сел. Камельков сел рядом с ним.
— Антон Антонович, — начал Поремский, — знаете ли вы человека, сидящего перед вами? — Он показал карандашом на Кузнецова.
Антон Антонович решительно покачал головой.
— Не знаю и знать не хочу.
Поремский удивленно посмотрел на Камелькова, тот ответил ему таким же удивленным взглядом.
— Хорошо, — вновь заговорил Поремский. — Тогда поставим вопрос иначе. Видели вы когда-нибудь человека, сидящего перед вами?
— Видеть видел, — согласился Михайлов.
— Где и при каких обстоятельствах?
— В Питере, ответил Антон Антонович, — на набережной. При очень грустных обстоятельствах.
— При каких именно?
— Он, этот парень, стрелял в Роткевича. — Михайлов подумал, что бы еще такое сказать, и добавил: — Из пистолета.
— Вы в этом уверены? — вновь спросил Поремский.
— В чем? В том, что из пистолета?
— В том, что в Роткевича стрелял именно этот человек.
Михайлов еще раз посмотрел на Алекса Кузнецова и кивнул:
— Он, кто же еще. Только форма на нем тогда была ментовс… извините, милицейская.
— Ясно. — Поремский посмотрел на Кузнецова и сурово сдвинул брови. — Что и требовалось доказать, — сказал он.
Глава 11
СВИДЕТЕЛЬ
В конце рабочего дня в дверь к Поремскому робко постучали.
— Войдите, — громко сказал «важняк».