— Голова не кружится?
— Нет… — Казаринов судорожно глотнул.
— Вниз можешь смотреть?
— Могу. Вот.
— Тогда становись сюда. А ты… — Леушин кивнул «верховому», — покажешь, что и как.
Повернулся и загрохотал вниз по лестницам.
Первую неделю Казаринову везло. Бурили нормально, без осечек, требовалось только свинчивать трубы. Казаринов решил, что уже освоился с работой «верхового», бесстрашно орудовал своим ключом-кочергой. А в субботу — стоп! — неожиданно начали подымать колонну. И Казаринов чуть не сплоховал. Освободит от замка поднятую трубу, отведет на место — труба качнется и назад отходит. Второй раз отталкивает ее Казаринов. Надо спешить, а он устал, силы в руках не хватает. Невдалеке присел сменный «верховой», готовый каждую минуту кинуться на помощь. Но Казаринов сказал себе, что не будет подзывать сменного. Попробует сам выстоять. Снизу кричали, поторапливали; Казаринов размыкал и отводил трубы, тяжелые и грязные; у него сбивалось дыхание, в глазах темнело. Вечером сползал по крутой лестнице, как мешок.
А назавтра опять покрикивают снизу, опять Казаринов размыкает и отводит стальные махины. Не одну сотню труб разъединил, пока поднимали колонну. А это был только первый подъем. Потом Казаринов перестал их считать.
Но подмоги у сменного так и не попросил, сам справился.
Настал день, когда мастер привел Казаринова к бурильщикам.
— Приглядывайся! Помогай!
Казаринов пристроился у лебедки, стал наблюдать за работой. Поначалу бурильщики не обращались к нему. Наверно, нужды не было. А потом принялись гонять: «Подай-то!.. Убери это!..» Словно Казаринов не практикант, а последний подсобник. Можно было бы заупрямиться, отказаться; Казаринов стерпел и даже наоборот, добавлял себе работенки. Его не просят, а он подбежит и то качнувшуюся трубу поддержит, то поднесет квадрат.
Квадрат — особая четырехгранная труба. Через нее подают, в скважину глинистый раствор. И через нее посматривают, как вгрызается в породу долото.
Однажды, когда у лебедки стоял мастер Леушин, стали наращивать трубы. Чтоб нарастить, надо сначала снять квадрат. Казаринов бросился помогать рабочим, ухватился за квадрат, приподнял его — и тут на лицо, на голову ему хлынул глинистый раствор. Не знал Казаринов, что в квадрате — остатки раствора…
— Вот и крещеным стал! — сказал мастер Леушин.
Липкий, скользкий, обжигающе-холодный раствор попал за воротник, струйками потек по спине. Противно! Поскорей бы вымыться, переодеться. Но Леушин стоит за лебедкой, будто ничего не случилось. Нажимает на рычаги, в сторону практиканта не смотрит. И Казаринов не ушел в барак. Остался у труб, только плечами передергивал, чтоб рубаха не прилипла к спине. А чтобы не замерзнуть, посильней навалился на работу; разогревал себя, таская тяжести.
На леушинское равнодушие он обиделся. Конечно, Леушин — не отец, не мать, родительской заботливости ждать от него не приходится. И все-таки мог бы обращаться по-человечески… Про таких, как Леушин, в деревне говорят: с «мерзлым сердцем».
Однако внешне Казаринов обиду свою не показал. До конца смены работал и только поздним вечером помылся, застирал на рубахе въедливые следы глины.
Леушин это видел, но ничего не сказал. Они вообще мало разговаривали между собой, хотя жили в одной комнате, ели за одним столом. Наверное, Леушина не тянуло к задушевным беседам, а Казаринов напрашиваться не хотел и не любил.
И не просил Казаринов, чтобы поскорей поставили его к лебедке. Терпел. Посылали на подхват — не отказывался. Назначали в ночную смену — тоже не спорил. В душе он уже смирился с тем, что так и не встанет на место бурильщика. Тянулись дни, шла неделя за неделей, а черная, грязная работа не кончалась.
Лишь на последней неделе мастер поставил Казаринова к лебедке. Вдруг посмотрел на практиканта с неожиданной ласковостью, улыбнулся. А Казаринов даже растерялся.
— Становись рядом со мной, — сказал Леушин. — Берись за рычаг. Ногу — на тормоз. Чувствуешь что-нибудь?
— А что надо чувствовать?
Улыбка у Леушина погасла:
— Еще раз! Внимательней! Что чувствуешь?
У Казаринова дрожала рука, лежавшая на рычаге, но все-таки он уловил — неизвестным ранее чутьем, — как ослаб натянутый трос.
— Свободней теперь…
— Почему? — быстро спросил Леушин.