Живите хорошо. До свидания. Длинно писать некогда — почтальон торопит. За меня не волнуйтесь, вернется ваш солдат. Целую вас всех. Степан.
4.8.41 г.».
Четвертого августа отправил письмо, а на следующий день погиб мой Степан. Извещение получили. Как погиб, при каких обстоятельствах, тогда не писали, — просто «погиб геройски». И точка.
Свекровь от такой вести слегла. К смерти стала готовиться. Я за ней, как за ребенком малым, ходила, видела, что силы ее на исходе.
— Умирать мне пора, — говорит.
— А ты ее не торопи, смерть-то.
— Зачем мне жить? Ведь теперь уйдешь от меня, коль Степана не стало.
— Куда же мне идти?
— За другого выйдешь, в двадцать семь лет одной оставаться никому не захочется.
— Гляди-ко! За меня тут уже все решили! Нет, маманя, одного мужа мне достаточно, другого не надо.
Как просветлело ее лицо от этих слов! А спустя еще немного времени поднялась старушка, стала, как и раньше, за домом присматривать, в чем могла, мне помогала.
А мне с горем в одиночку пришлось справляться. Прижму, бывало, к себе Сашку и плачу всю ночь. Под мой плач он и засыпал.
Наутро встаю и с сухими глазами к людям выхожу. Кому пожалуешься, кому душу бередить решишься? У каждого та же беда, то же горе. Война, она никого слезами не обделила.
Село наше, Вилядь, небольшое, сто с лишним дворов. На войну ушли семьдесят девять человек, а вернулись только шестеро, И то кто без ноги, кто без руки. Один Толя, сын Ефрема Порошкина, без единой царапины остался — наводчиком на «катюше» был.
В то раннее утро девятого мая я в полях была, ходила смотреть, как рожь перезимовала. Снега в тот год большие выпали, озимь хорошо сохранилась: поле пылало темно-зеленым пламенем. В одном только месте кусочек желтел. Видимо, осенние дождевые воды там задержались, вот озимь и поморозилась. Подошла поближе, гляжу, а там действительно воды полно. Лопаты у меня не было, пришлось руками вырыть канавку, чтобы вода сошла — надеялась, может, выживут ростки.
В село вернулась, когда солнце высоко над головой стояло. Из избы Митрея доносились звуки гармошки: вроде никакого праздника, а там почему-то пели и плясали. Я удивилась, решила войти, посмотреть, что там делается, что за веселье.
Вошла, а там женщин двадцать, цепью друг за дружкой встав, пляшут, притопывают, а жена Митрея им на гармони частушки играет. Какой из нее гармонист — только басы на левой стороне нажимает. Увидали меня, зашумели:
— Анна, не гони ты нас сегодня на работу, праздник у нас большой! Победа, конец войне!
— Кто сказал? — не поверила я.
— Почта Нина сказала, ей звонили из города, велели, всем передать.
Радио в те времена у нас в селе еще не было, вот Почта Нина вместо радио и работала:
— Победа… — только и смогла я сказать. — Степушка!!
— Мы уже в сельпо сбегали, выпить успели и тебе оставили.
Они говорят, а до меня слова, как сквозь вату, едва доходит: Степа!
Выпила я водки целых полстакана, а ведь до этого никогда и в рот не брала. Потом мы петь стали. Все довоенные частушки перепели, новые прямо на ходу сочинять стали. Может, не очень складные получались частушки, да так сладко было их петь и плакать!
Ох, Степушка, сердце ты мое, солнышко ты мое!
Наревелись мы вдосталь, не пряча и не стыдясь своих слез, и я вместе со всеми.
С окончанием войны работы в колхозе не убавилось. Остались мы без мужиков, и теперь надеяться было уже не на кого. И детям нашим доставалось в каникулы — наравне со взрослыми трудились. Я своего Сашку косить научила и все подгоняла — быстрей, мол, да быстрей. Он однажды пожаловался — мальчишка ведь совсем:
— Не могу быстрей, спина болит.
— А ты ляг на кочку, чтобы руки и ноги свисали, полежи немного, и отойдет спина.
Как с чужим разговаривала, словно не был он моим единственным сыном! Но если бы кто-нибудь упрекнул, что у меня каменное сердце, я бы ответила этому человеку!