— У нас этот Гитлер недолго попрыгает! — говорил отец, усаживаясь в телегу. — Найдем для бешеной собаки дрын! Ты, мать, не горюй, к среднему спасу домой воротимся…
— Кто знает, — откликнулся негромко Коно Семо.
— Ты что? — удивился отец. — Не веришь, что победим?
Коно Семо усмехнулся.
— А зачем тогда иду воевать? Не верил бы, так не пошел бы.
Мне обидно стало за Коно Семо. Ведь охотник, на медведя ходил в одиночку, а собрался на войну, и вся лихость пропала. Задумчивый сидит.
Отцу, видимо, это тоже не понравилось, он опять повернулся к Коно Семо, хотел еще поспорить. Но вмешалась мама:
— Бросьте вы!.. Сказали бы лучше, как нам в деревне теперь жить… Одни бабы остаются. Меня вон бригадиром грозятся поставить, а какой из меня бригадир… Что без вас делать?!
— Работать! — ответил отец уверенно. — Что еще посоветуешь? Хозяйство пропасть не должно. Воротимся, снимем груз с ваших спин… А пока поднатужьтесь. Эх, не успел я дрова привезти. Найдешь, мать? Они за старой часовней, на вырубке.
— Найду, — всхлипнула мать. — Об доме не беспокойся, управлюсь. Только вот бригадирить мне несвычно…
— Кому-то надо и бригадирить, — сказал Коно Семо. — Ничего, привыкнешь. Тот ячмень, что возле конюшен, на семена оставьте. Больно хорош. И клевер, который на Игином подсеке, погодите трогать, его год назад сеяли… А впредь клевер сейте в тех местах, куда навоз не вывезешь. Клевер земле силу дает. После него и рожь, и ячмень богато уродятся… Скоро сенокос, стожки ставьте маленькие, вдвое меньше прежних. Вас теперь мало остается, так рассчитывайте силы. Заранее к непогоде готовьтесь, почините стожары, чтоб траву сушить… Ну, а остальное… чего вспомню, в письмах отпишу.
— Спасибо, Семен, — сказала мать.
На пристани визжала гармоника, кто-то горланил песню, но многие плакали. Плач усилился, когда подвалил к пристани пароход. У меня тоже слезы выступили; сдерживаюсь, а они сами собой текут.
— Генагей, — укоризненно проговорил Коно Семо. — Давно штаны без лямок носишь, теперь за хозяина в доме остаешься… Ну-ка, перестань.
— Какой из него хозяин… — плача, сбивчиво заговорила мать. — Лошадь запрячь не умеет…
— Э, мы тоже когда-то не умели.
— Ты, Семен, при живом отце рос… А мальчишка… может, и не увидит больше отца-то… Господи!..
— Ну, не оплакивай раньше смерти! — оборвал ее отец. Но мама зарыдала еще сильней, и нельзя было ее успокоить, она словно предчувствовала наше горе.
Я, конечно, знал, что на войне люди погибают. Видел это в кино. Только моего-то отца я не представлял убитым — разве можно вообразить такое? Нет, нет, отец съездит на войну и вернется с орденом на груди! Напрасно плачет мама. Я взял и отвернулся от нее, точно так же, как мой отец.
Жена Коно Семо успела наплакаться еще до того, как сели в телегу. Теперь слез у нее не хватало; она лишь сдавленно вскрикивала и стонала, не отпуская от себя мужа.
— Генагей! — вдруг позвал меня Коно Семо. — Из чего топорища делают?
— Из березы.
— А дуги?
— Из черемухи, — не задумываясь, ответил я. Мне это было известно; я же видел, как работал Коно Семо.
— А еще говорят, что плохой из него хозяин! — похвалил меня Коно Семо. — Не робей, Генагей!
— Я и не робею.
— Молодец!
— А ты, дядь Семо, робеешь на войну ехать? Там страшно, да?
Он нагнулся, заглянул мне в глаза:
— Вот съезжу и расскажу потом.
И улыбнулся.
Все дальше и дальше отдаляется этот день, но из памяти не исчезает. И всякий раз, как я его вспомню, отыскиваются новые подробности. Вот вижу, как отец вернулся к телеге и поправляет на лошади чересседельник. Отец храбрится, но веки у него припухли и вздрагивают. Будто он долго смотрел на солнце…
Вот какие мелочи вспоминаются. Да это и понятно. Ведь того, чье отчество я ношу, видели мы на пристани в последний раз.
…Подошел отец к лошади, поправляет чересседельник привычным движением. Отец хочет выглядеть молодцом, но веки у него припухли, и глаза неестественно блестят. Будто он долго смотрел на солнце…
Коно Семо привез с фронта орден Красной Звезды, два ордена Славы, медали. В том числе и самую дорогую солдатскую медаль — «За отвагу».
Он трижды был ранен. На левой ноге рана так и не заживала. Поначалу затянулась тонкой розовой кожицей, а потом снова открылась. И когда я последний раз приезжал в деревню, уже нынешней весною, мы пошли с Коно Семо в баню, и я опять увидел незажившую эту рану.
Может, она из-за меня не зажила.
После войны, подростком, работал я однажды на конных граблях. Переезжал мелкое озерцо, брода не поискал. Колеса завязли, лошадь вздыбилась, забилась, начала тонуть. Сбежались люди, кричат: «Зачем туда сунулся?!» А я торчу на железном сиденье, как на пне, и спрыгнуть боюсь.