С годами майстер не обрел той идеи, что вдохнула бы в него новое стремление. Сознавая это, учитель каждый раз все ненавистнее стал смотреть на свое творение, и даже в шкафу оно ему не давало покоя. Он начал убегать, этот глиняный человек, стал прятаться там, где его раньше не бывало. В один из дней он пропал насовсем и майстер, казалось, был этому даже рад. Глиняное существо убежало на крышу, а майстер остался в своем подвале. Говорят пламенный Ник все так же приходил к нему, и они вели разговоры. Разговоры их были теперь уж менее Каббалистическими, больше по части вечной жизни, которую по-прежнему каждый пытался достичь своим путем. Ходят слухи что огненный Ник так и сжег себя, а майстер не найдя ничего лучше вернулся к Каббале. Это было в том смысле, что он сам решил сделаться глиняным, только бы и дальше продолжать свою жизнь. Куда делся Гуль, наверное, сказать сложно, но он точно где-то рядом, хоть и нельзя сказать уверенно, что он и есть я.
Ветер украл истлевший кусок бумаги во рту голема, опустилась его последняя ночь. Сколько веков он блуждал по этой крыше и вот теперь уготован лишь, чтобы стоять. Виолле-ле-Дюк нашел и ему место среди своих горгулий и поместил все там же на крыше в застывшей позе печального мыслителя Нотр-Дам де Пари.
Прошло время и его хватило бы на то чтобы обдумать жизни все горгулий, что были рядом, но лицо остолбеневшего, увы, не менялось. Здесь никого нет, и кругом может быть сколько угодно людей, там внизу, где разрастается город. И вот же вдруг – девочка. Маленькая девочка лет семи не большее на этой жуткой крыше. Что ты делаешь здесь? Уж не важно даже, что ты одна. Она подходит ближе, в ее руке листок бумаги, а на нем слова. Детские, очень даже детские, но почему-то куда как более живые, чем само слово жизнь. «Давай играть!» – эта надпись была на бумаге и была положена туда куда следует – в каменное чрево. Я улыбаясь мчусь вместе с ней по крыше.