Белый халат, выданный нянечкой, оказался совсем маленьким, подступал к горлу, и Родиону Сергеевичу было в нем тесно и неудобно.
Отца он узнал лишь по кустистым широким бровям и выпуклому лбу с длинным сабельным шрамом. Все остальные черты, измененные болезнью, казались чужими.
Незнакомо белели плоские слабые руки, лежавшие на груди поверх серого одеяла. Болезнь отняла упругую силу, наполнявшую их три четверти века.
Глаза отца были плотно закрыты, и это тоже казалось неестественным, непостижимым. Родион Сергеевич помнил отца всегда бодрствующим. Он вставал раньше всех и целый день до самого позднего ночного часа был занят каким-нибудь необходимым делом.
Мать Родиона Сергеевича в войну, надорвавшись на тяжкой работе, трудно и долго болела. Весь дом фактически лежал на отцовских плечах, надежных, неутомимых.
Три сына, три надежды, три постоянных тревожных заботы. Больше всех причинял горя отцу он, Родион Сергеевич, Родя. Была в его юности такая пора, когда закрутило, завертело шальным ураганом. К учению потерял интерес до того, что задумал на полдороге бросить техникум. И бросил бы, если бы не отец. Уговорил, убедил, настоял. Сколько было трудных разговоров, длинных, острых. Долго таил обиду на отца, пока не понял — куда бы он без образования, без специальности.
Существовал в семье неписаный закон: если кто куда уходит, должен непременно сообщать, чтобы остальные не тревожились. Особенно оберегали больную мать.
Случилось и такое. Появились у Родиона новые дружки. Веселые. Независимые. На все смотрели с ироническим прищуром. Родиону льстило, что удостоили его вниманием, разговаривали как с равным, хотя были значительно старше. Пригласили его однажды в ресторан. Да не в какой-нибудь, а в первоклассный. С оркестром. С танцами между столиков. Заказали коньяк с лимоном. Родион, разумеется, не сказал, что не приходилось ему до этой поры коньяк пробовать. Быстро захмелел. Пора бы домой, а дружки тянут: пойдем с нами, не маленький. По крайней мере к самостоятельности, к настоящей жизни приобщишься. Настоящая жизнь. Какая она? Интересно узнать, но Родион решил все-таки, хоть на минуту, забежать домой, сказать, чтобы не ждали: в гости приглашен. Отец спокойно выслушал сбивчивую речь сына, положил ему на плечо твердую ласковую руку:
— Не ходи, сынок, поздно уже.
И вот тогда Родион в пьяной своей запальчивости бросил отцу слова, которые до сей поры жгут его, казнят:
— Долго вы будете стоять поперек моей дороги? Надоело! — истошно крикнул он, рванувшись к двери.
Но отец не отпустил Родиона. Он был спокоен и непреклонен. Сын, быстро трезвея, понял, что не в силах противиться этому непреклонному спокойствию, этой строгой доброте.
Вскоре выяснилось, что приятели Родиона попали в постыдную историю, исковеркавшую жизнь не только им самим, но и ни в чем не повинным людям.
Сколько раз отец преграждал Родиону обманные дорожки, уводящие от главной дороги — прямой и светлой, проложенной великим трудом многих поколений.
Никогда не был ему так дорог отец, как сейчас, в эти, может быть, остатние минуты своей жизни. Самым большим желанием его было — успеть сказать отцу выношенные в сердце слова любви и благодарности.
Неужели уже поздно? Неужто отец так и не откроет усталых глаз, чтобы взглянуть на своего седого мальчика, который, сутулясь, сидит на неудобном больничном табурете, и тесный белый халат давит его, подступая к самому горлу…
ВЕТЕР
Все живое нуждается в поддержке. Деревья и те редко растут в одиночку. Даже скалы подпирают друг друга…
С детских лет живет во мне одно воспоминание.
…Весенним хорошим утром пришла я на приозерную поляну, которую в селе называли Зеленым лукошком, — так много клубники вызревало на ней в жарком июле. Небольшая, круглая, окруженная частым березняком, она и по форме своей напоминала берестяное лукошко.
Но сегодня я не узнала веселой поляны. Молодая трава и стебли не успевших распуститься цветов были безжалостно вытоптаны чьими-то грубыми ногами и безжизненно лежали на теплой земле — поверженные и поруганные.
И я заплакала, потому что не знала, как им помочь и что можно сделать для того, чтобы они ожили.
Знал об этом только один ветер. В то утро он сладко дремал в прохладной еловой пади, подложив под кудлатую голову куст можжевельника.
Но стоило птицам сообщить ему о случившемся, как он сразу же поспешил на помощь.
Раздувая щеки, он начал дуть на цветы и травы, как дуют на угасающий костер, чтобы не дать исчезнуть пламени.