Едва ли это было нарушением строевой дисциплины - младший офицер пояснял старшему, а капитан разразился в мой адрес бранью:
- Разговоры ведем, разговорчики! Не хватало еще открыть колхозное собрание! Проголосовать, кто за, кто против! Не подразделение, а сброд дикой орды! Люди ничего не делают! Санаториев здесь нет и не будет!
И далее - поток оскорбительных слов.
Ларионов ушел.
Осталась обида - если упрощать и сводить свои чувства к одному слову. За себя. За полуголодных солдат. Я отошел от орудий, сел на пустой ящик.
Приказ, каким бы он ни был, выполним завтра. Начинать сейчас без уверенности в полезности работы - руки не поднимаются.
А надо ли, если подумать здраво? Не до здравого смысла сейчас. Где он может остаться, этот смысл, после таких разъяснений?
Надо в первую очередь подтянуть людей, привести в нужный вид. Убрать лишнее - вот эти ящики и гильзы. Вскипятить воду и побриться.
А как вскипятить без костра? Разжигать - значит действовать вопреки Ларионову. Но - успеем. Пока светло.
Подошел командир первого орудия сержант Абрамов, сел рядом, скрутил козью ножку. Протянул кисет:
- Угощайся, товарищ младший лейтенант. Кисет я принял, закурил. Обращение на "ты" осталось незамеченным.
- А видать, долго стоять ныне будем, - начал Абрамов. - Куда сейчас тронешься? Дён пятнадцать, а то и боле прохлюпаемся. Вода теперь не токо здесь - везде.
Размеренная речь пожилого сержанта действовала успокаивающе.
- Закрепиться надо, а как - ума не приложу, - продолжал он. Немец-то, слышно, рядом, только пули не залетают, а из миномета вполне достать может. Поговорю я с ребятами, как за дело взяться. Мастера у нас, сам знаешь, всякие есть. Додумаемся, поди.
- Вместе будем думать, Петр Панкратьевич, вместе... А сейчас позови сюда остальных командиров орудий.
* * *
В этот день открывали огонь только однажды - на это ушло не более получаса. К вечеру прибрали у орудий, проверили маскировку. Сзади под деревьями усилили перекрытия шалашей, а расчищенную от снега землю накрыли свежим лапником. Побрились.
Появился старшина батареи Климов, выдал хлеб, водку.
- Извиняйте, приварка сегодня не будет - не привез. Вот получайте еще сахар и по пачке чая на отделение.
- Когда кормить будешь как следоват?
- Разговорчики. Не от меня зависит.
Разрезав хлеб на равные части по числу претендентов, посадили одного солдата лицом в сторону. Хлеборез показывал на кусок и спрашивал: "Кому?" "Такому-то". - "Кому?" - И так далее, пока порцию не получил каждый.
Чтобы вскипятить чай, разожгли небольшой костер, заслоненный, правда, со всех сторон, - запретить его я не мог. Люди приняли свои законные "наркомовские" сто грамм, пошвыркали чай, отогрелись и повеселели.
А на ночь - подожгли сухое бревно, прорубив на нем продольную канавку, обратив канавкой к земле, - старый охотничий способ. Бревно горело всю ночь скрытным пламенем, не освещая местности, но обогревая расположившихся вокруг него солдат.
- Как самочувствие? - спрашивал меня по телефону лейтенант Клевко на другой день утром. - Говорят, Ларионов из тебя пыль вытряхивал?
- Было дело. Пять суток домашнего.
- Теперь что - в шалаше будешь сидеть и отсыпаться?
- Поскольку домашний - могу и в шалаше...
- Привыкай. Он обязан требовать порядок, а твое дело - выполнять. Но сегодня - повремени с оборудованием. Прогуляйся по нашему "дому" - от ОП к наблюдательному пункту. Выходи, я тебя встречу на линии.
Добродушная ирония комбата вернула мне хорошее настроение.
Я пошел по линии - телефонному проводу, проложенному на НП, с солдатом из взвода управления. Прошли кустарник, тропинкой вышли на дорогу, обсаженную по обочинам высокими тополями. Дорога шла к поселку.
- Посмотрите, что немец удумал, - сказал солдат.
Метрах в двух от земли к каждому дереву с обеих сторон дороги были привязаны небольшие, с печатку хозяйственного мыла, бруски взрывчатки, болтались куски бикфордова шнура. Оставалось вставить взрыватели, поджечь шнур. Взрывом срубалось дерево, комель отбрасывало в сторону, вершина падала на дорогу.
- Хотели завалить деревья на дорогу, да не успели. Нас бы это едва ли задержало...
С лейтенантом Клевко встретились на условленном месте.
- Мы переходим к обороне. Ваша позиция поэтому непригодна. Ее нужно сменить, выбрать вот здесь, - он показал на карте. - И оборудоваться как следует - немцы могут начать наступление, когда подсохнет. Пойдем посмотрим.
Указания Ларионова становятся недействительными, думал я на ходу. Новая обстановка делала бессмысленной работу на старой ОП. Задачи встают другие.
На южной стороне косогора снег сошел, под ногами шуршала прошлогодняя сухая листва. На высотке в смешанном рослом лесу островками росли сосны и ели, окруженные могучими дубами, липой, вязом, кленом. Красивый лес. И место высокое. Хорошо здесь летом.
Если поставить орудия на опушку, они будут видны противнику слева. А если заглубиться и убрать несколько деревьев впереди, ОП станет невидимой. Так и решили.
На новой ОП вместо окопа вокруг орудий по нужной форме уложили в три ряда бревна, привалили их с внешней стороны землей. Из бревен же сделали маленькие срубы - укрытия для людей и снарядов. Шалаши для отдыха - тоже из бревен. Маскировка - из сучков и ветвей. Основными инструментами были топор и пила, и походили мы в эти дни скорее на лесорубов. Продольные ямы от вынутой земли рядом с заслоном из бревен заполнялись поверхностной и грунтовой водой, вынудившей к таким трудоемким работам.
Отделение тяги и кухня расположились глубже на 150-200 метров.
Работы еще не были закончены, а мы вели огонь. Огонь по противнику был главной нашей "продукцией", он оправдывал наше существование.
Днем на малой высоте бороздил небо костыль-разведчик. По нему били 37-миллиметровые зенитные установки, поливали его свинцом счетверенные пулеметы, а он, неуязвимый, уходил, высматривая все, что плохо замаскировано.
После одного такого визита на ОП внезапно обрушился огонь немецкой батареи. Кто где находился, мы легли на землю. Снаряды рвались по всей площади около нас, но матчасть не пострадала. Осколком разорвавшегося на вершине дерева снаряда ранило телефониста Косолапова, сидевшего у телефона под деревом. Солдат не обронил ни слова, ни стона, пока расстегивали его гимнастерку, рубаху, брюки, но, увидев свою кровь, изменился в лице, вскочил и побежал в тыл к ездовым. Издалека доносился его испуганный крик:
- А-а-а-а!
Там его перевязали, отправили в медсанбат.
В этот раз ранило двух лошадей. Других потерь не было.
Наша ОП обнаружена и пристреляна. Ждать, когда ее уничтожат, мы не собирались.
Тяжело раненных лошадей добили.
- Мясом поделиться с первой и третьей батареями, - приказал Клевко. А потом наказал старшине дополнительно: - Оставь кус конины штабу полка и в дивизион на взвод управления.
- У них свои лошади...
- Ну-ну, не скупись...
Аналогичные случаи были в других подразделениях. Конина, съеденная на десяток километров вокруг, опять появилась в нашем рационе. Сваренную без соли и без других добавок, ее трудно было назвать скоромной. Жесткое волокнистое мясо было тощим, на поверхности бульона плавали редкие жировые блестки. Ели без хлеба. На какое-то время конина помогала обмануть голод.
Перебои с продуктами продолжались около месяца. Мы изрядно отощали, но работали, несли боевую службу.
Во второй половине мая стали подвозить продовольствие и фураж регулярно, собирали свежую зелень. Но к этому времени несколько солдат опухли. От голода люди худеют, а эти - пухнут. У них появились отечные явления, одышка, их направляли в санчасть.
Справлявшийся о причинах заболевания старшина Климов, вернувшись из санчасти, доложил коротко:
- Чаю много жрут, стервецы.