Клевко пригласил пройти к старшине. Комбату присвоили очередное звание - "капитан". Из командиров батарей он получил его первым. Мы поздравили его.
Оживившись, капитан Клевко делился мыслями:
- Эта высота как бельмо на глазу. Пехота справа прошла дальше километров на пять, а высота осталась у фрицев. Перемещать ОП пока преждевременно. Теперь единственный выход - ударить во фланг и отрезать высоту с тыла. Тогда она падет сама собой.
Комбат знал, что говорил. Он постоянно общался с командирами стрелковых батальонов, а сегодня, в день затишья, долго находился в штабе полка, о чем-то беседовал.
- Завтра нам предстоит серьезная работа, - продолжал капитан. - Из штаба полка я жду радистов с РБ{2}.
Дождавшись радистов, комбат ушел. Утром ожидался очередной "сабантуй".
* * *
"Сабантуй" длился тридцать минут. Опять действовали "катюши", гремели батареи нашего полка, басовито вторили им корпусники. Стороной, урча, ползли танки. Над боевыми порядками полка низко прошли штурмовики. День начался шумно.
Старший лейтенант Молов с НП информировал:
- Пехота пошла в атаку. А комбат ушел к танкистам. Будьте внимательны. Рацию держать на прием.
Минут через сорок мы получили первую команду по РБ. Комбат "танцевал" от ранее пристрелянной цели правее высоты. Мы поняли - идет штурм во фланг противника, о чем Клевко говорил накануне.
Все шло хорошо, но потом рация замолчала. Что-то случилось.
Молов, оставшийся за комбата, сменил НП и вел огонь с нового места. С комбатом не было связи по-прежнему.
Вечером с НП пришел разведчик. Он принес сколок с карты:
- Сюда надо переместить ОП. А комбата нет - капитан Клевко погиб.
Неожиданность сообщения была гнетуще тяжелой. Неразговорчивые вообще, мы прикусили языки совсем, а разведчик поведал о подробностях:
- Капитан сразу сказал, что поедем на броне позади башни. Здесь и тепло - над мотором, и дышать легче. Ну, значит, устроились мы втроем: я, комбат и полковой радист. А потом пехота к нам подсела, человек пять. Когда миновали проход в минном поле, танк прибавил скорость. Метров пятьсот, наверно, катились без задоринки, а потом нас обстреляла минбатарея. Пехота пососкакивала, а мы остались. Нам сподручней с танка... Потом увидели фрицев в траншее - засели там и строчат... Тут мы и подали команду. С фрицами теми не знаю что сталось, но строчить перестали. Танкисты для верности проутюжили окоп и пошли дальше - и мы с ними. Да прилетел какой-то дурацкий снаряд, разорвался от нас метрах в десяти, мы и не слышали, как он прилетел. Комбата наповал, и рацию пробило осколком. Радиста - того немного царапнуло, а мне - ничего, меня башня прикрыла. Постучали танкистам стойте, мол. Танкисты остановились. Сняли мы нашего комбата с брони и положили на плащ-палатку у деревца, на видном месте. Танкисты уехали, а мы остались. Что нам делать без рации?
Вторая попытка взаимодействия с танкистами, как и первая, окончилась трагически.
В наступательных боях мы участвовали, пока не сошел снег. Враг уходить не хотел, защищаясь всеми средствами, переходя в контратаки, а нам ставили задачу жестко - взять, не пустить, стоять насмерть. И во всем, что делали солдаты, можно было усмотреть подвиг - каждодневный, постоянный, хотя и незаметный. Свой труд солдаты не называли подвигом. Но случались и такие поступки, которые иначе чем героическими не назовешь.
Армейская газета рассказала об одном случае. Рота поднялась в атаку и попала под губительный огонь артиллерии. Тяжело ранило политрука - осколком в предплечье срезало руку. Но это не остановило офицера, он повел своих бойцов вперед. Атака продолжалась, увлекаемая политруком.
Позднее удалось прочесть похожий рассказ о бесстрашном разведчике Николае Чекавинском, которого многие считали погибшим, а он оказался жив. В бою за Тортолово под Ленинградом ему оторвало левую руку по локоть. Товарищи наспех перетянули предплечье жгутом, сделанным из провода, и хотели отнести пострадавшего в укрытие. Но Чекавинский и после ранения командовал своей ротой еще 17 часов. Крепость Тортолово была взята и удержана. До подхода подкрепления Чекавинский был еще раз тяжело ранен перебита вторая рука, ребро, повреждена правая нога.
У нас происходили случаи попроще.
Над нами, чуть в стороне, проходил воздушный бой. Сражения в воздухе мы видели ежедневно. Немецкие "мессершмитты" и наши "лаги" устроили огромную карусель. Они кружили в разных плоскостях и пытались расстрелять друг друга. Пулеметные очереди веером разлетались в разные стороны. На ОП находился новый заместитель командира полка капитан Бобков и с интересом наблюдал за боем. Он почувствовал удар в грудь, но не упал. Пуля пробила полушубок, ватник, гимнастерку и еще горяченькая была извлечена капитаном. Авиаторы послали ему привет. Он показывал нам этот "привет", удивляясь столь необычному случаю.
В третьей батарее с наблюдательного пункта шел командир взвода управления лейтенант Садыков. К нему почти вплотную прилетели два снаряда и разорвались. Лейтенант не слышал их полета и поэтому не упал. Ему основательно попортило полушубок, разрезало поясной ремень и осколком помяло наган. Наган спас его от верного ранения в бедро. На бедре остался большой синяк от удара.
- Повезло...
Каждый солдат мог рассказать нечто подобное, происшедшее с ним лично, - из тех, кто жив пока и продолжает боевую работу.
В этих боях героизм становился нормой, явлением обыденным. За мужество и отвагу в дивизии 371 боец и командир были награждены орденами и медалями. 70 процентов из числа награжденных ыли коммунистами и комсомольцами.
Зимняя операция 16-й армии получила высокую оценку.
Жиздринская операция, говорят документы, явилась составной частью зимних наступательных действий Западного фронта и заняла видное место среди операций Отечественной войны: был нанесен значительный урон крупной группировке войск противника - шести пехотным и двум танковым дивизиям. Своими активными действиями 16-я армия отвлекла значительные силы противника с других участков Западного фронта и этим обеспечила успех войск правого фланга фронта, действовавшего в направлении Вязьмы, и разгромила крупную группировку противника в сложных условиях зимы и сильно пересеченной местности.
...Нас выводили во второй эшелон.
Снег сошел почти всюду, оставаясь серыми пятнами на затененных местах. Полк выходил в тыл по дорогам, пройденным до этого с боями. Заминированные зимой, оттаивая, они хранили притаившуюся смерть. Саперы проверяли пути, делали проходы, но подрывы транспорта повторялись. Поэтому мы шли след в след.
А вот и район Буды Монастырской и памятной высоты. Теперь здесь стоит тишина.
Короткий привал. Оголенная земля показывала зерна огненного посева. На каждом квадратном метре огромной территории лежали почерневшие осколки, посев был густым.
В одной неглубокой, менее человеческого роста, но широкой яме вытаивали десятки трупов. Некоторые обнажены, на других - серо-зеленые мундиры, сохранились бинты марлевых повязок. Я смотрел на недвижных теперь немцев, стараясь понять, чем отличны они от русских, от других наших соотечественников, - физически, не говоря о их духовной начинке. Немногим. А начинка довела их до этой ямы. Запомнился юноша, лежащий наверху, - голый торс его хранил следы загара. Правильное сложение, хорошо развитая мускулатура, ладная голова с волнистыми светлыми волосами. Он мог стать счастливым и полезным у себя на родине, а теперь вот остался здесь.
Труп врага, говорят, радует сердце солдата. Возможно. Но вид погибших всегда неприятен. Картина, увиденная здесь и в покинутых окопах, будет возникать в сознании с новой силой, найдет продолжение и развитие, станет тревожить память в десятки последующих лет, ощущаться подошвами солдатских ног, ступавших по пружинящим останкам, представать кошмарами в сновидениях, вызывать тошноту - на многие послевоенные годы.