Так, по обыкновению, и было.
Вот и теперь шагает он берегом, слышит, как словно бы вздыхает в камнях вода, а мысли то уносят его в прошлое, то возвращаются, и нет им конца, мыслям... До чего же ты красив, Дунай! Старые ивы, склонясь над берегом, охочи попить твоей чистой, прозрачной воды, и солнце весь день заглядывает в твое зеркало, и небо синее вон как отражается в твоих водах. Точно так же, как старые ивы, как солнце и как небо, породнился Стоян с Дунаем-рекой.
Иные, те, что ищут забавы в жизни, бывают на Дунае лишь в теплые дни, катаются под парусами или греются после купания, зарывшись в горячий песок. Стоян же неразлучен с Дунаем в любое время года и всегда думает о нем как о могучей, щедрой и суровой реке, которая умеет дать человеку и силу и здоровье, а порой поступает с ним круто и жестоко. И тогда надейся на себя, борись как можешь. «Дунай не любит слабых», — подумал Стоян.
А разве Стоян изменял тебе, красавец Дунай, можешь ли ты сердиться на него? Ах, вот что, сердишься... Верно. Давно Стоян не слышал шума твоих волн, словно бы чуждался... Это с того времени, как пришли швабы. Позвали они Стояна в свою комендатуру, под ружьем привели... Переступил он порог комендатуры и видит: солдаты навытяжку стоят, а один, видать главный, за столом сигару курит и спрашивает: «Ты есть лоцман?» — «Извиняюсь, — отвечает Стоян, — рыбак». — «О, это корошо, будешь лоцман, — говорит. — Лева, много лева получишь... Контракт, контракт...» — и сует Стояну бумажку с орлом в углу.
Прикинул Стоян в уме: в деньгах, понятно, нужда, но кому служить? Швабам? Во вред сыну, что в партизанах воюет, русским братушкам... И себе же гарпун в спину? Нет, так не пойдет. Отнекивается Стоян, мол, так и так, нельзя мне, годы не те, ревматизм гложет... А немец как швырнет сигару да вскочит: «Пошел вон! Ты есть симулянт!» — и на дверь пальцем. Вытолкнули Стояна, прикладом в спину ударили. Хотел огрызнуться, да плюнул:, черт с вами, подумал, ладно, что голову не снесли, — и пошел домой...
«Такое дело, батюшка-Дунай... Не сердись на меня, не обижай. Вот-вот, поласковее будь», — приговаривает Драгойчев, и, будто внемля его голосу, вода тихо набегает на песчаную отмель, воркует у самых ног.
«Ну, пора!» — произносит Стоян, вдевает веревочные петли на штыри уключин и, навалившись грудью на лодку, отталкивается от берега. Сам прыгает на ходу, даже не замочив постолы из сыромятной кожи.
Река играет, переливается серебром в лучах полуденного солнца. У берега ивы роняют в воду оранжевые, продолговатые, похожие на блесну, листья, за которыми неразборчиво гоняются мелкие рыбешки. Берег удаляется, и посреди реки сладко пахнет водорослями. И дышится легче. Обычно в груди Стояна, редко выпускающего изо рта трубку, слышались хрипы, шумы, похоже, кто-то внутри раздувал мехи, а на реке дышалось ровнее, не слышалось никаких звуков в груди.
На Дунае Стоян чувствует себя шире, просторнее, и порой приходит на ум желание куда-то лететь, будто он обретает крылья. Ему вовсе не страшно даже в то время, когда косматые волны, как тигры, набрасываются на камни, ревут, катятся валом, затопляя низины и подступая к самой кеште. Правда, случается это не часто, только в полую воду или в осенние ливни. Безудержная сила реки даже радует Стояна, он чувствует себя сильным, если приходится плыть на шаткой плоскодонке в часы, когда Дунай весь пенится и колыхается, подбрасывая лодку. «Не злись, успокойся. Ты же все равно меня любишь, как и я тебя», — говорил в такие минуты Стоян и уходил все дальше...
Но сегодня Дунай выглядит по-домашнему мирным. Стоян гребет, не особенно налегая на весла, порой вовсе отпускает их, давая работать течению.
Плыть долго не пришлось. Вон и песчаный остров, огибаемый, как подковой, двумя рукавами. Один, что поуже, совсем мелкий, по нему в сухое лето женщины, подняв выше колен юбки, переходят на остров полоскать белье; тут, под ракитами, у берега ненасытно клюет язь. Другой рукав — многоводный и неоглядный, как сам Дунай, и такая глубина, что даже в ясный день, когда солнечные лучи просвечивают толщу воды, дна все равно не видать. Вода тут темная, выбрасывается на поверхность кругами, будто кто-то всегда подогревает ее со дна. Стоян знает, что дно в этом месте похоже на котлован, уходящий саженей на пятнадцать вглубь, и поэтому течение бьется о крутые откосы, образуя водоворот. Не один рыбак лишился здесь лодки, едва сам выбираясь вплавь. Случалось, и тонули.
Стоян, однако, не боится водоворота. Он любит реку и убежден, что если не зазеваться, не пасть духом, то и водоворот не страшен. «Эти места и Коста знает, не проворонит, — подумал он. — Понятно, трудно вести корабль через бурный водоворот, но иначе нельзя... На мель можно напороться, если идти через мелкий рукав... А что касается мин, так где они? Нет их. Зря бы напугал Марицу. Не видно мин. Быстрее неси меня, лодка!» — весело подбадривает себя Стоян, отталкиваясь веслами, и лодка рассекает толщу воды, как большая рыбина.