— Куда? — смягчилась Мироновна.
— В левую ногу. Если долго на ней стоишь, колотья поднимаются.
— Чего же ты топчешься передо мной? Я тебя в часовые не ставила. Садись да расскажи толком. Сам-то ты откуда произошел?
— С Дальнего Востока, бабуся, охотничал там. За меткость стрельбы — в снайперы произвели... Вы не беспокойтесь, я за молодку отблагодарить могу. Хотите — гречневым концентратом, хотите — гороховым. И сахарку подброшу, и кубиков кофейных. Их можно прямо в кипяток бросать и ложечкой помешивать. Очень сытно получается... — Он выкладывал на стол и промасленные пачки концентратов, и кубики.
Бабка прикинула на глаз товар. Мена получилась как будто сходная.
— Какого же пера тебе нужна молодка, белая аль пестренькая? — помолчав, спросила она.
— Лучше потемнее. Чтоб на снегу от нее видимость была.
— А при чем тут снег, объясни на милость?
Снайпер присел к столу, напротив хозяйки, поставил между коленями самозарядку, сторожко огляделся.
— Тут прежде всего такое дело: сможете ли вы, бабуся, держать язык за зубами? Военная тайна моя не такая уж важная, а все-таки желательно сохранить полную секретность.
— Кому мне болтать? — вполголоса проговорила Мироновна. — Парамону, что ли? Так я его сколько уже не видела: то на пчельнике сидит, то рыбалит.
— Тогда ладно, слушайте...
Старший сержант достал было кисет, собираясь закурить для аппетита, но хозяйка остановила.
— Вот этого нельзя. Мы в Миронушках все по старой вере.
— Понимаю, — кивнул Суровегин, мельком глянув на кивот древнего киноварного письма. — Можно уважить...
Вполголоса Суровегин начал рассказывать. Увлекаясь, он пристукивал об пол винтовкой. Мироновна слушала, понимающе кивала. Жиденький узелок распустился у нее, седые пряди лежали на плечах. Она ничего не замечала, иногда говорила коротко: «Вон как! Ишь ты!»
Суровегин уходил не с пустыми руками. У него через локоть была перевешена корзинка, завязанная сверху тряпицей. В корзинке слышалась возня и сонное бормотание курицы.
Несколько дней никто не навещал Мироновну, а в конце недели заявился военный, тоже с нашивками сержанта, с винтовкой через плечо, только ростом ниже Суровегина, черный, как жук, остролицый, речистый.
— Здравствуйте! — зычно крикнул он от порога, словно не в избе находился, а в чистом поле, и вытянул из просторного ворота шинели тонкую шею, ожидая ответа.
— И ты будь здоров, — чинно сказала Мироновна.
— Приказано передать вам привет от гвардии старшего сержанта Суровегина Анкудина Никифоровича,— рапортовал чернявый. — И, помимо того, вручить вот эту историю...
Громко стуча сапогами, он подошел к столу, за желтенькие лапки выдернул из сумки пестренького курчонка, положил на скатерть. Курочка смерзлась, стала еще меньше, чуть крупнее галки.
Бабка погладила холодные слежавшиеся перья, тронула безжизненно раскрытый клюв.
— Зашибло ее или как?...
— Навылет прострелена немецкой пулей, — с готовностью доложил сержант и сделал сокрушенное лицо, словно рассказывал не о курице, а о хорошем артиллерийском коне, ходившем в корню орудийного уноса. — Можете убедиться... — Он отогнул жесткое крыло, под которым темнела подмерзшая кровь.
Старуха отодвинула курицу на край стола.
— Вижу. А сам ты кто такой?
— Гвардии сержант Игнат Пряхин, напарник Анкудина Никифоровича. Это значит — в одной паре на охоту с ним ходим. На фрицев вместе охотимся. Происходит наша охота следующим образом...
— Знаю, — остановила хозяйке. — Объяснял мне твой Анкудин. А почему сам он не явился?
— В этом вся и загвоздка, — озабоченно сказал сержант. — Одним словом, подранило нашего Анкудина.
— Ай, батюшки! — всплеснула руками Мироновна.— Как же это?.. — Она прошлась мелкими шажками по избе, сняла с гвоздя полотенце, приложила к глазам. — Что вы там не бережете себя? Не видите, что ли, куда пуля летит?
— Не видим, — кивнул Пряхин. — Разрешите присесть...— Он начал чертить ногтем по скатерти. — Тут вот, обратите внимание, мой окопчик, тут — Анкудина. А напротив, знаем, немецкий снайпер засел. Невозможно нам голову приподнять, впору охоту бросить. Ну, Анкудин Никифорович и придумал эту ловушку. Все, как по плану, шло. Затемно привязал он вашего курчонка длинной тонкой веревочкой за лапку, выпустил на бугорок. Хлебных крошек понасыпал. Другой конец веревочки к ноге прикрепил... Фриц разве утерпит перед курицей. Высунулся — бац! И не дрогнул цыпленок — мгновенная смерть. В этот момент Анкудин тоже — хлоп! Порядок! Промахов у нас не бывает. Накрылся фриц. Только не сообразили мы, что немец тоже с напарником ходит. Тянет Анкудин мертвую курочку и, должно быть, выставился немного. Тут его и зашибло. Я, конечно, того фрица тоже угадал. Только Анкудину-то не легче.
— Где он теперь? — спросила старуха, помолчав.
— В госпитале.
— Это в палатках, за лесочком?
— В точности. Вчера благополучно пулю вынули из правого плеча.
— Напиши-ка ты мне на бумажке полностью его имя, фамилию, возраст, — требовательно сказала бабка. — Я эту писульку в поминание вложу, за здравие. Службы-то церковной хоть и нет у нас, да уж я сумею не хуже службы.
— Можно написать, — согласился сержант, доставая откуда-то из шапки карандаш. — Хотя уход в госпитале вполне приличный, я сам проверял, и вряд ли Анкудин нуждается в дополнительных молитвах.
— Это уж мне лучше знать — нуждается или не нуждается, — отрезала бабка.
— В таком случае, извольте, — протянул Пряхин бумажку.
— Спасибо.
— Значит, никаких больше вопросов?
— Никаких. Остальное сама знаю. Будь здоров, соколик.
Сержант встал, стукнул каблуками сапогов так, что бабка вздрогнула.
Закрыв дверь, Ольга Мироновна села у окошка и загляделась на пустую, безотрадную улицу, где не только знакомый человек не показывался, но даже кошка и собака не пробегали. Сараи — без крыш, мертвые избы наглухо заколочены — сердце обмирает. Только из одной трубы слабо тянет дымок. И все-таки — своя, с детства ненаглядная деревенька. Миронушки. Кругом на десятки верст тянутся глухие леса да болота. А в тех лесах — круглые зеркала озер. Дичи, рыбы, грибов и ягод полно в дебрях. На свете нет места краше Ильменских берегов.
Смеркалось. Посыпался снежок. Белые частые стружки роились за окнами, словно живая мошкара. Старуха затеплила лучину. Положила оттаявшую курицу в решето, села на пол и принялась ощипывать, вздыхая, бережно стряхивая с пальцев прилипающие перья.
Утром, по нетронутому снежку, Мироновна в больших мужских валенках шла к лесу. Зимняя тропинка, точно стежок по холсту, легла вдоль заброшенных огородов, через выгон. Если кто и натоптал ее, так все те же солдаты, населившие теперь весь свет. На лесной просеке грозно окликнул часовой, — боец из команды выздоравливающих, в тулупе, с косматым звериным воротником, широкий, грузный.
— Стой! Кто идет?
Ольга Мироновна раскутала верхнюю толстую шаль.
— Русские идут. Гляди, коль сумнительно.
— Стой, говорю, на месте, старуха! Оружие к тебе, что ли, применять? — Солдат тяжело перебросил винтовку на руку. — Куда тебя несет? Что у тебя за узелок спрятан под шалью?
— Об этом, милый, главному твоему командиру доложу.
— Главному, — передразнил часовой. — Нет тебе прохода. Жди тут караульного начальника. — Он надул сизо-багровые щеки и так пронзительно свистнул, что у бабки искры брызнули из глаз.
Караульный начальник помещался за соседним деревом, в еловом шалашике. Он подбежал на вызов, с одного взгляда прочитал бумажку, которую показала Мироновна.
— К Суровегину Анкудину?.. Это, кажется, в третьей палатке. Кто он вам доводится?
— Внук, — коротко ответила Мироновна, а сама посмотрела вверх: серенькая белка, на миг распластавшись в воздухе, перемахнула с вершины на вершину.
Палатка была из двойного, толстого, одеревенелого на морозе брезента. В брезенте ловко прорезаны маленькие окошки. Внутри — сухие, свежевыструганные дощатые полы. От железных печурок лилось тепло, пахнущее хвоей. Вслед за дежурной сестрой бабка осторожно шагала по узенькой дорожке между коек.