Лиля посмотрела на меня.
– Боже, каков идиот, – пробормотал я.
После уроков на перекрёстке встретились четыре человека, возвращавшихся домой по парам. Лена опустила глаза, словно чувствовала вину перед Лилей, в чьём взгляде боли только прибавилось. Мы с Серёжей кивнули друг другу, и все разошлись по разным сторонам: я с трудом сдерживал желание взять за руку Лену, которую уже вторую неделю провожал домой.
Глава девятая
Урок литературы
Я залилась такой безбожной краской, что рак на горе присвистнул от зависти.
– Ирина Анатольевна, здравствуйте. А «медики» сейчас у вас?
В их классе творилась самая настоящая чехарда с учителями. Сначала для них пригласили какого-то профессора, чтобы он учил их биологии. Потом появился новый учитель алгебры, который переоценил свои силы и под конец учебного года закатил директору истерику, что количество учеников сводит его с ума. Ему пошли навстречу: разделили класс на две группы – как выразился директор, «в качестве эксперимента» – одну половину оставили ему, другую отдали Ирине Анатольевне. И теперь я, сгорая от стыда, стою перед своей учительницей перед расписанием и выпытываю у неё, в какой группе учится Смирнов.
Ирина Анатольевна улыбнулась.
– У меня, – протянула она.
– А Никита Смирнов в вашей группе или в другой?
– В моей, – её улыбка стала шире. – Поднимайся, он, наверное, уже там.
Я помчалась к лестнице, сжимая в руках стопку рекомендаций, которые для Смирнова каллиграфическим почерком написала «шмель»: ему, как активисту и медалисту, в скором времени предстоит читать речь на последнем звонке.
Поднимаясь по ступенькам, я проигрывала в голове план предстоящего разговора: улыбнусь, передам бумаги, что-нибудь спрошу – пусть расскажет мне о кроликах и об их будущем потомстве, или пожалуется, какая трудная задачка попалась на контрольной, или, что он единственный из всего класса, кто решил пример, что угодно, лишь бы не замолкал. Я осознала, как незаметно пролетело время: вроде только вчера он перешёл в нашу школу, а уже на следующей неделе мы выпускаемся, и я больше никогда его не увижу. Или увижу, как сказала Светка, лет через пятнадцать красивого и женатого.
Однако моя решимость провести с ним в классе всю перемену испарилась сразу, как я вошла в кабинет.
– А вот эту, вот эту ты слышала? – спросил он у Лены, сидевшей рядом с ним на парте, и заиграл на гитаре.
Я не угадала песню, зато вспомнила, как он осенью притащил гитару на собрание и в грубой форме отказался играть, когда я его об этом попросила: в тот момент он злился так же, как, когда я месяцем ранее снимала с его пиджака белые волоски. «Это кот!» – он дёрнул тогда плечом, словно я была чумной.
Мы с Леной смотрели друг на друга, не отрывая взгляда. Никита, заметив, что её внимание не сконцентрировано на нём, повернул голову и перестал играть.
Я посмотрела на него.
– Шмелёва, – я кинула рекомендации на край стола, часть листов упала на пол, – просила тебе передать.
Из кабинета я вышла как ни в чём не бывало, но ускорила шаг в коридоре и побежала, когда от женского туалета меня разделяли пару шагов.
Влетев туда, я закрыла за собой дверь и прижалась затылком к холодной стене. Три года я ждала и верила, что он признается, а вместо признания получила подтверждение своей догадки о том, что он влюблён в Лену.
«Глаза твои —
чистый обсидиан,
дороже мне всех камней».
Я отрыла в домашней библиотеке книгу о поэзии и наткнулась в ней на смешное название японской стихотворной формы – хайку, и настолько она меня впечатлила, что я попробовала в ней что-нибудь написать, но напутала со слогами и настоящее хайку у меня не вышло. Учительницу литературы мои потуги на поприще поэзии не удовлетворили, Смирнова, впрочем, тоже.
– Ерунда какая-то, – пробурчал он, когда я показала ему своё хайку, и уткнулся носом в тетрадку – обсидиан чёрный, а чёрных глаз не бывает. Бывают тёмно-карие.
– Я имела в виду тёмно-карие.
– А зачем тогда написала про чёрные?
Я уставилась на него в надежде поймать взгляд его тёмно-карий глаз, но он не повернулся, и смысла моего несостоявшегося хайку тоже не понял.
*
– Как понять, что это любовь? – я стоял в дверях кухни и наблюдал за отцом, разбирающим какую-то железяку. – Вот ты как понял, что любишь маму?