В этом положении она остановилась. В комнате царствовало могильное молчание. Ослепленные ужасом, глаза мои устремились на кровать. Ни звука, ни стона, ни шепота, ни дыхания не слышалось за этими занавесями. Там смерть, наверно. Но как? в какой форме? и зачем я призвана смотреть на эти ужасы?
Тихо проскользнула женщина под капюшоном к той стороне кровати, куда прокрадывался слабый луч свечи. Тихо раздвинула она занавеси. Невольно я закрыла лицо руками.
То была страшная минута. Мне показалась она часами, даже веками тяжелого молчания, которое давило мой мозг. Тогда отчетливый, но слабый голос с дикою, невыразимою словом отчетливостью произнес эти слова по-французски:
— Мари, подойди! Вот Серая!
Руку мою отстранили от глаз и я увидела… Гроб стоял на голых досках кровати. В нем лежала женщина, голова ее приподнята на подушке. Трудно поверить, если я скажу, что ее красота была далеко выше всего, что я когда-нибудь видала, несмотря на то, что ее волоса были белы, как снег, лицо и фигура обратились в скелет, скулы ясно обрисовались от впалых щек, которые при каждом движении то поднимались, то опускались, нос заострился, губы только слабою линиею оттенялись от лица, покрытого смертною бледностью. Так вот она, «Умирающая Смерть»! Да, это Живая Смерть! Только в глазах оставалась жизнь: большие, лучистые глаза, блиставшие неземною красотою и скорбью. Ее одежда мягкого серого цвета вполне согласовалась со всею ее наружностью.
Опять она приказала мне подойти, слышался голос, но губы не шевелились; губы полуоткрыты и неподвижны. Только щеки продолжали то подниматься, то опускаться и глаза проникали в глубь моего мозга, а иначе я была бы убеждена, что она мертвая.
Я могла только повиноваться и подойти к ней. И тогда тот же мерный голос передал мне историю, преисполненную таких ужасов и такой скорби, что я никогда не могла бы поверить, что подобные вещи допускаются в этом прекрасном мире, если бы сама не слыхала ее из уст той, которая сама видела, сама выстрадала их. Даже и теперь сердце мое больно сжимается и кровь стынет в жилах, как а припомню, что все это — истинное происшествие!
— Я ждала вас, Мари, — говорила она. — Я знала, что вы явитесь сюда в этот год, и именно в этот день и в этот час. Я знала это за пятьдесят лет пред этим. И как я ожидала вас! Вы должны сделать для меня одно дело, и вы сделаете это.
Она не просила меня, но говорила, что я должна это сделать, и я знала, что иначе не может быть, и если бы даже я не прочувствовала этого разом, то все же должна бы покориться. Надо вам сказать, что эта Живая Смерть говорила мне о событиях моей прошлой жизни, о которых ни один человек в мире не знал. Она шепотом произносила слова прямо мне в ухо. Она передавала мне мысли, которые в ту минуту боролись в моей душе, и странные обстоятельства, за тем последовавшие и которые никому в мире не могли быть известны, кроме меня одной, потому что моя собственная история гораздо более достойна удивления, чем многие другие, рассказанные мною.
Она кончила, наступило молчание. Я следила за ее тяжелым дыханием и все сильнее удивлялась, смотря, как поднимались и опускались ее щеки. Опять она продолжала свой рассказ и не, пошевелив головою, указала мне глазами на черный дубовый сундук, стоявший неподалеку от ее кровати, единственную ценную вещь в этой комнате. По ее приказанию я подняла крышку; там стояла старинная шкатулка художественной работы с геральдическими украшениями. Я поднесла к ней эту шкатулку. Поднимутся ли эти иссохшие руки? Нарушится ли эта смерти подобная неподвижность? Нет, я должна открыть и эту крышку. Я открыла и глазам моим представилась толстая книга в переплете из эбенового дерева художественной резной работы.
— Черная Книга, Книга с картинами, — произнесла она тем же мерным, точно механическим голосом. — Там моя жизнь; здесь моя смерть.
Она требовала, чтобы я развернула книгу. Я развернула ее. Тут было восемь картин и между ними несколько исписанных страниц. Картины были плохи в отношении живописи, композиции и перспективы. Как картины, они были ниже посредственности. Но выражение как лиц, так и формы изображений было выше всего, что можно придумать в лучших произведениях человеческого художества. По отношению к Живой Смерти, здесь была жизнь, несмотря на совершенное отсутствие того, что обнаруживает и доказывает жизнь. Оно так и следовало, потому что это была работа Живой Смерти. Каждая картина изображала сцену из ее жизни, за картиною страницы с описанием совершившегося события. Она толковала мне все, как было.
Картина первая
Старинный замок в Нормандии — давно уже необитаемый. Колоссальная фигура старика у ворот замка — суровая и худощавая фигура, не совсем приятная для глаз.
Длинная белая дорога — на ней две фигуры с трудом подвигаются к замку. Одна из них — мужчина, немного помоложе первого старика, другая — прелестная девочка с длинными кудрями роскошных каштановых волос, развеваемых по воле ветра; у нее большие черные глаза, полные свежего невинного счастия; несмотря на труды и усталость, она прыгала, освещенная солнечным сиянием.
Неужели это может быть детский портрет Живой Смерти? Да, это она. Та прелестная, полная жизни, девочка и эта бледная фигура, неподвижно, как скелет, лежащая в гробу, но еще дышащая и живущая — одна душа, одно существо.
Она была высокого рода, знатного происхождения. Роковое несчастие лишило ее родной семьи, когда не минуло ей и десяти лет, оторвало ее от всего, что детство любит и заставило ее странствовать, не имея другого покровителя, кроме старика, идущего рядом с нею и посвятившего жизнь свою ее семейству. Он увел ее на свою родину, воображая в простоте души, что на родине все по-прежнему будут знать и любить его, хотя прошло уже много десятков лет с тех пор, как он расстался с родным домом, где теперь даже имя его забыто.
Вот они у ворот замка. Старики поздоровались и Ансельм попросил стакан молока для девочки. Старый Радок устремляет зоркие глаза на миловидное личико, подавая ей желаемое, и спрашивает: «Видно, вы издалека? Ночь наступает. Дитя прихрамывает. Не хотите ли переночевать у меня?»
Ансельм с радостью принимает приглашение, выраженное с явным радушием, и они следуют за своим хозяином. Не в замок — нет, столетия прошли с тех пор, как кто-нибудь переночевал в тех стенах — но в простую, массивную избушку, примыкающую к нему. Тут Радок предлагает им гостеприимство и, после легкого ужина, старики закурили трубки и сели на скамье у дверей избушки, а девочка то отдыхала после сильного утомления на зеленой травке, то бродила между скудными цветниками некогда роскошного сада. Старики побеседовали между собою и потом очень натурально разговор коснулся древнего здания, высившегося пред ними. Ансельм сильно удивлялся тому, что такой прекраснейший замок покинут его владельцами, а Радок, без всякого негодования, стал распространяться насчет величия и знатности древней фамилии, которой принадлежал этот замок.
— Клянусь честью, — говорил он, — хотя у них много поместьев и замков чуть не во всех провинциях, но подобного замка у них нигде нет; несмотря на то, эти древние стены покинуты и безлюдны больше двух столетий и предоставлены летучим мышам и совам, мне и моим предкам. Во время последнего графа, еще жившего в доме своих предков, здесь было совершено ужасное преступление, и с той поры в замке появляются страшные привидения и слышатся ужасные звуки, так что ни один человек в мире не осмеливается здесь ночевать со времени 15.. года, когда совершено было то преступление, за исключением только Радока, жившего в то время, и его сына, но и они вскоре были вытеснены оттуда и принуждены были искать пристанища в этой жалкой избушке, где и я теперь проживаю. Надо вам знать, что мы, Радоки, всегда были верными слугами графов де Креспиньи. Все Радоки большого, выше обыкновенного роста, и у каждого Радока только по одному сыну, который родится затем, чтобы жить и умереть за графов де Креспиньи, и вот почему одни мы, Радоки, можем жить так близко и присматривать за замком, несмотря на то, что в нем появляются привидения. Пока жив граф де Креспиньи, Радок не боится ни человека, ни черта. Но даже и такая преданная любовь, как та, которая сродна крови, текущей в наших жилах, не может разрушить эти чары. Нет, совершить это дело предназначено более нежному и совершенному существу. Проклятие может быть снято только тем, кто имеет знатное происхождение и незапятнанное имя, и я знаю, что приспело это время, потому что так предсказано в древнем пророчестве.