Мог ли я объяснить все это Флер в паре слов? Прочти я ей хоть длинную лекцию о том, что хочу принести людям немного радости, она бы меня не поняла. Разве можно заботиться о других, когда у самой полно забот? Так думала, наверное, каждая из актрис, с которыми Флер выступала. Были такие времена, когда я тоже не мог задуматься ни о чем, кроме собственных проблем, но они остались далеко позади, в теперь уже недосягаемой древности.
— Давай прогуляемся вместе, — вдруг с лукавой улыбкой предложила Флер. — Нельзя же все время сидеть взаперти и унывать. Лучше сходим в театр, вот удивятся мои бывшие подруги, когда увидят меня среди зрителей, да еще с таким кавалером, как ты. Тебе, наверное, уже не раз говорили, что на тебя сложно не обратить внимания.
— Да, говорили, но лучше я от этого не стал.
— И не надо, ты и так хорош собой, по крайней мере, мои подруги так решат. Так мы идем?
— У тебя нет подходящей для похода в театр накидки, а на улицах очень холодно, — это была первая отговорка, которая пришла мне на ум. Идти в театр сегодня мне совсем не хотелось даже одному и уж тем более со спутницей, которую придется развлекать.
— Да, точно, новой накидки у меня нет, — с досады Флер поджала губы и стала оглядываться по сторонам так, будто сейчас могло произойти чудо, и на ее окне вместо записки оказался бы необходимый подарок.
— Я принесу тебе теплую одежду, как-нибудь на днях, — пообещал я.
— А пока ты не одолжишь мне свой плащ? — предложила Флер. — По крайней мере, на сегодняшний вечер.
— Нет, сегодня я не могу никуда пойти, мне нужно навестить друга, — попытался оправдаться я. То, что Флер обиделась, было сразу заметно.
— Друга? — переспросила она с какой-то странной интонацией, будто собиралась убить такового, если бы он повстречался ей на пути.
— Художника, — уточнил я. — Он выполняет мои заказы.
— Закажи ему мой портрет! — глаза Флер зажглись радостным огоньком. — Пожалуйста, Эдвин!
— Обязательно закажу, — пообещал я, глядя на нее. В этот миг Флер показалась мне необычайно хорошенькой, и про себя я добавил: «я хочу иметь твой портрет для того, чтобы у меня осталось хоть какое-то напоминание о тебе даже после того, как пройдут столетия, и твои кости обратятся в прах, ведь ты рано или поздно умрешь, а я осужден жить вечно».
Флер не могла знать, о чем я думаю, так почему же она вдруг коварно улыбнулась, будто собираясь мне сказать, что собирается прожить всю вечность рядом со мной.
Иногда мне казалось, что ее повадки становятся более хищными, а поведение более раскованным, чем тогда, когда мы с ней познакомились. Это мне не нравилось. Не нравился и алый крест на ее ладони.
— Если бы я мог устранить любой изъян, ты бы согласилась, чтобы я убрал эту отметину с твоей руки? — осторожно спросил я у Флер.
Я думал, что она с готовностью согласится, но она только отрицательно покачала головой и произнесла:
— Я уже привыкла быть меченой.
Когда я уходил от нее к Марселю, то чувствовал, что ее зеленоватые глаза все еще следят за мной. Я обернулся и отыскал взглядом ее окно на темном фасаде. Несмотря на то, что нас разделяла высота, я четко увидел Флер, даже различил мерцание жемчужной нити на ее шее. Она прижалась лбом к стеклу и пристально следила за тем, как я ухожу, ловила взглядом каждое мое движение, будто ей казалось неестественным то, что я просто шагаю по дороге, а не лечу над ней. Но ведь Флер не знала, что я умею летать. Какое неуместное предположение. Разве могла она заподозрить своего покровителя в том, что по ночам он пускается в полет над спящими селениями, что расстояния и высота для него ничто. Я поднял руку и помахал Флер на прощание.
Надо будет как-нибудь отвести Флер к Марселю, чтобы он увидел, насколько она красива, и нарисовал одну из своих лучших картин. Я уже привык считать мастерскую Марселя целым миром, самостоятельным и отдельным от всей вселенной. Сколько бы раз я не посылал своих незримых подданных забрать уже оплаченные картины, пока художник спит, а сокровищница, полная восхитительных полотен, не пустела. Марсель ничуть не обижался, когда я прилетал к нему в любое время ночи и отрывал от работы, напротив, он всегда был рад моему появлению. Если бы он только знал, кого приветствует, кому отдает свое восхищение. Как странно, что тот, кто когда-то беспощадно спалил в огне прекраснейшие области мира, теперь смиренно сидел в каморке живописца и с удовольствием наблюдал за тем, как ловко и умело кисть кладет ровные мазки на холст. Проще простого было бы разрушить всю эту хрупкую красоту. Одно дыхание и не только мастерская, но и весь дом обратятся в пепел, одно быстрое движение, и шея самого живописца будет рассечена, но мне было невыносимо даже думать о таком исходе событий. Пусть я не всегда сожалел о самых прочных и неприступных крепостях, уничтоженных мной, но я не смог бы, пусть даже случайно, оцарапать хоть одно из произведений Марселя. Я дорожил всеми его картинами и им самим так, как не дорожил целым миром. Наверное, потому, что, приходя к нему, я видел вокруг себя только прекрасное и ни разу не встречал ни пороков, ни зла, которые, наверное, уже с сотворения мира распространились по всей вселенной. В ночном Рошене по углам прятались тени, ожидая жертвы, рыскали по широким улицам приспешники Августина, вспыхивали костры, а в мастерской Марселя царила безмятежность.
— Что ты чувствуешь, когда носишь этот медальон? — спросил я у Марселя, работавшего над очередной картиной.
Он вздрогнул, отложил кисть и коснулся золотого кружочка у себя на груди. Он даже не заметил, как я влетел в распахнутое окно и уселся на подоконник.
— Довольно странные чувства, — ответил он, как только пришел в себя от изумления. — Мне кажется, что вся какофония звуков из целого необъятного города вдруг стала достигать моих ушей, и я могу выделить любой звук, к которому захочу прислушаться, смогу услышать, о чем говорят собутыльники в ближайшей таверне или влюбленная парочка, которая шепчется о чем-то на морозе, за углом. Эдвин, иногда мне чудится, что медальон лишь средство, с помощью которого я могу дотянуться до любого уголка мира, при этом не переступив порога своего жилья.
— Так и должно быть, — кивнул я. — Что-то необычное случается с каждым, к кому попадет подобная, редкостная вещь.
— Волшебная вещь?
— Можешь назвать и так. Считай, что открывшийся талант, это мой подарок тебе за твои труды. Возможно, однажды тебе повезет, и ты вовремя сумеешь подслушать чей-то заговор против тебя или меня, при этом находясь вне досягаемости от злоумышленников, — я всего лишь пошутил, но Марсель отнесся к этому серьезно и даже кивнул, словно давая торжественное обещание, что попытается оградить нас обоих от опасности.
Он неосторожно щелкнул крышечкой медальона и порезался о замочек. Я тут же ощутил тонкий, чуть отдающий железом аромат крови, еще до того, как увидел алую капельку, выступившую на мизинце у Марселя. К моему удивлению, Марсель тоже ощутил запах, жадно втянул ноздрями и даже наклонился, чтобы слизнуть кровь с пальца.
— Прости! — пробормотал он, как только пришел в себя и заметил, что я пристально за ним наблюдаю. Очевидно, собственное поведение показалось ему недостойным. — Не знаю, что на меня нашло.
— Не знаешь? — зато я знал, так бывало с каждым, кого тени не хотели отпускать из своей компании. — Скажи, Марсель, тебе до сих пор удается утолить жажду водой или вином, не тянет ли тебя, к чему-то другому? Когда ты идешь ночью по улице, тебе не хочется накинуться на первого прохожего и вцепиться ему в горло?
Марсель отрицательно покачал головой и снова взялся за кисть.
— Иногда у меня, конечно, бывают плохие мысли, и все они связаны с тем темным обществом, в которое ты меня однажды привел. Я помню их фарфоровые лица, их хищную грацию и те чудесные фрески, которые их окружали. Иногда во снах ко мне является та девушка, которая изображена там, на стене, и которую теперь рисую я. Я знаю, что она царица. Я видел корону на ее голове. Сама она так красива, что я готов упасть перед ней на колени, но то, что она говорит, меня пугает.