Солнце хлестало во всю свою теплынь и светлынь. Корешки каждой травинки крепли, холодная водица торопилась по ним вверх. Мальчишки старались выскочить из дому босиком. Даже ожидающий их справедливый подзатыльник был не помеха. Хотелось сигануть вдоль по улице, по лужам, но вдруг замечал мальчишка красных жучков-солдатиков, присаживался на корточки и смотрел, как солдатики бегают взад-вперед, и пытался понять, куда они бегают, зачем, но бегали они пустые, без толку, и было их беготне только одно объяснение — весна.
И началась страда.
Поселок стоял частью на песке, частью на глине. Подзолистые были повыше и быстро высыхали, песок сыпался из-под плуга в отвал с шуршанием. Лемех продирался песком до блеска и пронзительно вспыхивал на заворотах, когда Кирпиков переставлял плуг в новую борозду.
Начал Кирпиков с одворицы Ларисы. Отказался выпить, его не неволили. Лариса подумала, что еще сто раз успеет отблагодарить, да и сто раз уже, полагала она, ему наливали и в долг и даром.
Ближе к пруду, на суглинках, земля была тяжелой, непроворотной. Там были огороды фельдшерицы Таси и почтальонки Веры.
Мерин, приседая от напряжения, продевался в хомут, плуг выталкивало вверх, Кирпиков обшибал ноги о вывороченные комья и камни и поневоле матерился.
Хозяйки просили перепахать второй раз, впопережку по вспаханному. Кирпиков не отказывал, но давал мерину и себе передышку. Мерину выносили искрошенную в тазу буханку хлеба, пахарю стопочку. Раньше стопочку Кирпиков принимал и, бывало, шутил: «На допинге идем». Сейчас отнекивался.
Мерин доедал хлеб, и снова они принимались за нелегкое дело свое. Кирпиков сбрасывал телогрейку, в следующем доме оставлял пиджак, потом стаскивал и рубаху шел за плугом в шапке и в синей спортивной майке. Майку привез ему сын. Кирпиков поправлял падавшую с плеча лямку и орал на мерина: «Куд-ды, так-распротак, пр-рямо!
Бороздой!» — и тому подобное, потому что ругаться пришлось: мерин одержал победу над именем Голубчик и сохранил прежнее к себе отношение.
После работы хозяйки зазывали Кирпикова в дом. Кирпиков и сам бы рад отдохнуть и поговорить. Раньше, когда он пил в каждом доме и перехаживал хмель на ногах, у него было непрерывное дурное состояние. Сейчас он смертельно уставал, но голова не болела, это радовало, хотя выпить с устатку, разогнать кровь ох как тянуло. Держался.
— Ну, не осуди, не побрезгуй, — говорили ему, пододвигая стакан.
— Нет, нет, — говорил он, — не заставляйте, не могу.
— Ну что такое для мужчины рюмочку?
Наливали побольше.
— Какая тут рюмочка, эка бадья. Ох, бабы, не тратьтесь вы на это пойло. — И переводил разговор. — Небогата наша землица, бессолая, да тепла, — говорил он, кладя на стул шапку и садясь на нее. — Ледник виноват. Ледник-от был, мать его конташку, и утянул на юг все наше плодородие.
У них там всякие цитрусы, хитрусы. На нашей земле растут. Зато там у них холера, а у нас нет. Возьми на заметку — холера заводится в тепле.
— Хоть закуски поешь, — просила хозяйка.
Но обедать в чужом доме, не выпив перед этим, было уже совсем неприемлемо.
— Дома поем.
Хозяйки терялись.
— Ну, так чего, — говорили они, стесняясь, — уж больно хорошо вы помогли, Александр Иваныч, деньгами возьмите.
— Не беру. — Кирпиков брался за шапку и уходил.
В другом доме повторялось то же. Мерин ел хлеб, — Кирпиков пытался поговорить.
— Грамотешку бы мне, — говорил он, — я бы начальником стал. Я бы вас научил, чтоб вы хуже всех не жили. Грамотешки у меня маловато, а вы живете, и ладно. Ну народ! Хоть пень колотить да день проводить.
Ему пододвигали стакан. Он уходил. Его догоняли, совали деньги, он не брал.
— Примите мой труд даром, — говорил он и направлялся дальше.
«Что с мужиком случилось? — судили о нем. — Был человек как человек, сейчас неизвестно что».
Вопрос с оплатой труда Кирпикова решился просто — деньги стала брать Варвара. Хозяйки приходили к ней и совали кто три, кто четыре рубля. Варвара сначала не брала — и сложилось такое мнение: это Кирпиков подучил ее набивать цену. Откровенно говоря, Варвара была рада деньгам. Но, не ожидая от мужа ничего хорошего, уж не чаяла дождаться конца посадки.
Муж возвращался домой к ночи, два часа выдерживал опавшего в боках мерина, после поил. Сам не раздеваясь валился часа на четыре. И то ли ему некогда было слушать, то ли спал крепко, но казалось, что все меньше и меньше лают собаки.
С рассветом он входил в конюшню, будил мерина, давал овса, а сам кашлял до изнеможения — сказывался табак. Но не курил.