К завтраку поднялся из кубрика ехавший с нами в свою бригаду бригадир рыбаков Гагорин. Накануне на плавзаводе он крепко выпил после бани и теперь похмельно сумрачен, помят, ворчлив. Обжигаясь, разворошил толстыми пальцами горячую воблу, выбрал икру, вяло пожевал.
— И зачем батька родил меня возле моря! Конец. Пойду теперь арбузы сторожить.
Но никто не поверил этому, никто не возразил старику. Море по-прежнему было спокойно, и в его лазури, блестя, как новые калоши, кувыркались тюлени.
Волны размывают груды соли на палубе нашей рыбницы.
То, чего я втайне боялся все время, началось с полудня. При ясном небе ровный, без порывов ветер погнал вспененную на гребне волну, море стало мутного цвета хаки, и над ним с какой-то тревожной поспешностью пронеслись два баклана.
Будет ли меня укачивать? Неужели все очарование этих дней разрушится морской болезнью в ее отвратительных и унизительных проявлениях?
Когда смуглой песчаной полосой стал в виду остров Тюлений, мы бросили якорь, стравили почти всю цепь, но нас все равно тащит к острову.
Сколько баллов? — осторожно спрашиваю я капитана.
— Девять.
Мы сидим в каюте мотористов и равнодушно, без азарта играем влажной колодой карт в подкидного дурака. Машины застопорены; все мелкие звуки нашей жизни тонут в грохоте и шипении воли; и через час-два мне уже кажется, что никогда не было этого ласкового теплого моря, что вечно кипит оно колюче вспыхивающими на солнце волнами и рассеивает по ветру хлесткую водяную пыль.
— Моряна?
— Она, — отвечает капитан.
— Надолго?
— Бывает, на неделю.
Мы дрейфуем в кругу рыбачьих стоек — небольших парусных судов — морского приюта рыбаков; в бинокль отчетливо видны их безлюдные палубы, мачты, свернутые паруса, тонкие канаты такелажа.
Что делают там в кубриках люди во время таких недельных штормов?
Отупляюще медленно тянется время. Мы обедаем плохо провяленным, сырым, воняющим машиной судаком, спим, опять играем в дурака, а до ночи все еще далеко, все еще слепит глаза бескрайний блеск волн и уныло маячит на горизонте голый остров.
Но просыпаюсь ночью, иду в камбуз выпить кружку воды (дает знать себя судак) и думаю:
«Да полно! Было ли все это?..»
Вместе с радостным удивлением перед своей невосприимчивостью к морской болезни испытываю удивление непостоянством стихии. Лунное небо кроют длинные волокна бегущих облаков, в борт тихо поплескивают умиротворенные волны, и нашу рыбницу лишь слегка, даже как-то приятно, переваливает с кормы на нос.
А утро расцветает уже в абсолютном штиле. Мелкое, взмученное штормом море постепенно отстаивается, голубеет, поодаль высовывает из воды усатую морду тюлень и с непорочным любопытством смотрит на нас.
Вчера из-за шторма рыбаки не выбрасывали сетей. Нынче получилось нечто вроде выходного дня: заполоскалось над палубами стоек разноцветное белье, задымились печи камбузов, поднялись на мачтах флаги, приглашая нас подойти. Мы обошли поочередно две стойки, грузили хлеб, воду, почту. Хлеб, который ждали еще вчера, принимали с деловитым равнодушием, но письмам радовались открыто, шумно, потом отходили с ними в сторону и, прежде чем разорвать конверт, долго разглядывали его с мягкой и грустной улыбкой.
И вот, пришвартовавшись к одной из стоек, дрейфуем в открытом море, а затейник, весельчак красавец Жора Латышев «отдирает» на балалайке плясовую. Повязанные до бровей платками смотрят на него со стойки три девушки. «Барыня, барыня, сударыня-барыня…» — тоненько и хрупко несется над морем звук струны. Буднично умывается на палубе серый котенок.
Под вечер рыбница отвалила от стойки. Я остался у рыбаков, чтобы утром идти с ними «выдирать» сети, и теперь сижу в низком кубрике, разглядывая при тусклом свете фонаря его нехитрую обстановку. Длинный прямоугольный стол, узкие койки вдоль стен, старенький приемник, фотографическая карточка мужчины с крепким, сухим и добрым лицом. Это отец звеньевого Коли Трушкина, погибшего два года назад в море.
Так вот каким оно еще может быть это изменчивое, многоликое море…
Я поднимаюсь на палубу и в красноватом свете луны вижу беспредельную мерцающую равнину, навевающую холодный ужас своей пустынностью, но все же не одолевшую гордый дух человека, бороздящего ее из конца в конец форштевнями своих кораблей.