Внизу Михрютка лает. И подпись:
«Нельзя ли для прогулок подальше выбрать закоулок».
Сам Мартынов всегда в поисках. Книжек не читал, не рассказывал. Некогда было. Накрутит в колонии и в город за мукой едет. Потом лесу для колонии достает. Все в свой муравейник тащит. Затворки герметические для печек печники потребовали. К зиме колония готовилась. Нет затворок. Пошел сам с Николаем в пустых дачах у здравотдела вывернул. Начальство курортное в губернию жаловалось: дачи пустые, но ремонтировать будем, а он стащил. К ремонту здравотдел уже год готовился.
Мартынов бумажку из города получил.
— Хны!
И бумажку изорвал. Что с ним поделаешь?
Осень свою нитку до средины допряла. Березы облетели.
Бор глухим, сумрачным стал. Насупилось небо. Злобно плакало проливным дождем. Озеро больше не синело. Прочернело и с ревом береца било. Птицы улетели. Волка на пашне видели. В дачах печки протапливать стали. Мальчишки штаны длинные надели, девчонки — юбки. Курорт опустел. С гор ветер злой подуя. В дачах пустых гулял. В колонии в крыши злобно бил.
Сорвать хотел.
И не только дождь и хмаль с осенью пришли. Голод поближе к колонии придвинулся. Мартынов из города злой приехал.
Своем «хны» не ласкал, а ругался.
На собранье детям сказал:
— Сколько есть муки, на месяц должно хватить.
Хозяйственная комиссия подсчитала и паек определила: без четверти фунт хлеба. Мяса не стало. Рыба из озера поддерживала. Но трудно пришлось ребятам. Работа тяжелая. Пашню пахали. Места мало было для пашни. Пни в лесу корчевали.
На ферме работу заканчивали. Техник приехал электричество налаживать. Обрадовались, усталь забыли, Гришка про Америку недавно услыхал, а теперь глазами засиял:
— Товарищи, на ферме у нас новая земля. Это — Америка. А в старой колонии Европа. Вот дак ух!
И ребята подхватили:
— Аида в Европу! Кто в Америке сегодня ночует? Чей черед?
Партиями с техником на ночь по очереди оставались. Вечерами одеяла стегали. И мальчики, и девочки. Надо было спешить. Вату поздно достали. Вторую швею привезли. Но швеи одежду верхнюю шили.
А ветер с гор все свирепел. С воем злобным в окна швырялся, выл в трубах. Скоро выстывали печи. Дров много надо нарубить и привезти. Сугробы лягут, не-проберешься.
Деревня близко от колонии была. Совсем сникла. В деревне и: летом хлеба не хватало. Ягодами, грибами, картошкой кормились. Картошка не уродилась. В хлеб кору прибавлять стали. Ребятишки голодные в колонию прибегали стайками. Как воробьи за крошками. Детский дом в деревне был. Заморились там ребята. И летом было — не как в колонии, а теперь смерть дохнула. Мальчишек из детского дома у завхоза курортного во дворе поймали. Мясо украли.
Мартынов колонистам рассказал.
Гришка затрепетал. Глаза помутнели и стал просить:
— К нам их, в колонию!
Собранием постановили своим отделением считать этот детский дом. Хлеб и на них распределить. По полфунту пришлось на каждого. Хозяева были еще плохие. Летом что запасли, подъели. Грибов совсем мало осталось. Картошку поздно выкопали. Половину деревня украла. Огород мало дал. Из города ничего! Крупа кончилась. Щеки у ребят поблекли и втянулись.
Уставали, раньше спать расходились. Но смех еще часто звучал.
Мартынов посмеивался еще и командовал:
— Пояса потуже! Чемоданы подтяните. Хны!
Но реже морды кроил и часто на станцию ездил. Ночью одной озеро разбушевалось. С гулом тоскливым о камни билось.
Потом злобой вскипело и раскатывалось:
— У-ух… Уу-ух. У-уф!
Ветер стены рвал. Разбить хотел. В трубе гудел: вышибу-у, вышибу-у. Когда стихал, вой доносился. Волки или собаки голодные? Электричество еще не провели. К стеклам темная ночь прилипла и дачи мраком жутким затопила. Дети уснуть не могли. Разговор тоже все обрывался. Слушали, как стены трещали и озеро выло. Будто горы разорвать хотело. И всем, кто близко, проклятье посылало.
Гришка покрутил головой:
— Стихия.
Но богатырем стать уж не думал. Вся колония маленькой, хрупкой представилась. И всеми забытой. Одни, в горах. А кто-то за стенами плачет, грозит, воем похоронным отпевает.
Отчего сегодня у всех такая жуть? Тайчинов с тоской сказал:
— Смирть близко гулят.
Входная дверь хлопнула. Все вздрогнули. Войцеховский крикнул испуганно. Но Поступь тяжелая успокоила.
Гришка радостно встретил:
— Сергей Михалыч?
— Я!
И в спальню вошел. Гришка у двери спал. На его кровать тяжело вдавился.
— Не спите еще. Разговорчиками занимаетесь? Хны!
У Гришки жуть прошла. И другие мальчишки радостно завозились.
— Сейчас уснем! Я, Песков, за всех ручаюсь. Мигом уснем!
А Мартынов устало сказал:
— Дело табак, Григорий Песков. Дело — хны!
— А што?
Тайчинов с кровати к Мартынову скакнул. Все завозились.
— Телеграмма из губоно. Велят вас в город в детские дома свозить. Продуктов нам не дадут. А сами ведь — хны. Не прокормимся.
Взвился Гришка:
— Сергей Михалыч, тут подохну, не пойду. Недарма тоска сегодня!
Затрясся весь и головой в коленки Мартынову. Никогда Мартынов не обнимал и не целовал детей. Когда видел, девочки обнимаются, ворчал:
— Сантименты!
А тут рукой Гришку к себе прижал, и его дрожь самому будто передалась. Дернулся на кровати тревожно. Загалдели ребята:
— Зачем в город? Помирать — дак тут!
— Корой прокормимся!
— А там чем кормить будут?
— Не налезай, Васька! Тут колония лопается, а он в ухо.
— Сергей Михалыч, не дозволяйте!
И все загудели на разные голоса:
— Тут останемся! Никуда не поедем!
— Да-да, други… И девчонки сейчас. Плакали, а тоже говорили. Тут надо все обмозговать. Хны! Сами знаете, работа, а еды мало. Помереть — не помрем, а изведемся.
Надточий успокоительно забасил:
— Хибаж до новины не дотягнэм? Дотягнэм. Пашня у нас своя.
Гришка в руку Мартынову вцепился:
— Я, Сергей Михалыч, через день есть буду. Пропади я пропадом, коли каждый день!
И вдруг все детские нотки в голосе поблекли. Точно сразу взрослым стал и с глубокой тоской протянул:
— Не отдавай нас опять в правонарушители.
Глянул Мартынов ему прямо в глаза, не увидел, а почуял в них страшную человеческую скорбь. Дернулся, морду скроил, руки потер и сказал:
— Не отдам.
Пантелеймон Сергеевич Романов
Две пасхи
По борьбе с религиозными предрассудками объявлено было устроение комсомольской пасхи.
В уездном отделе образования с самого утра шла работа: клеили, красили, расчесывали лен на бороду Саваофа, шили сарафан для богородицы.
Каждые пять минут вбегал заведующий и с наивным видом начальника, которому кажется все легко, покрикивал:
— Скорей, скорей, ребята! Что вы копаетесь до сих пор!
Режиссер в закапанных краской штанах и в валенках, с утра ничего не евший, недовольно огрызался и ворчал на каждое замечание:
— Говорили, с факелами пойдем, а сунулся в отдел за керосином, там говорят, где раньше был, перед самым праздником лезешь.
— Что ж святых-то мало сделали? — сказал заведующий.
— А льны на бороды выдали? Что ж мы их, бритыми пустим?
— Из пеньки сделайте, откуда ж я вам льна возьму.
— То-то вот — из пеньки. Устраивай им пропаганду, бога ниспровергай, а тут… ну, какая это, к черту, пародия на Саваофа! — сказал режиссер, отходя и издали глядя на унылого малого с привязанной бородой. — Чертей тоже неизвестно из чего делать. Да народу небось никого не будет.
— Народу тьма будет, — сказал заведующий, — потому что идейная пропаганда. По городу везде расклеено объявление и сказано, что бесплатно всем;