Случилось несчастье — трубка, не додымив до конца, погасла.
Кто-то из двух задумался и вовремя не продлил своим проглоченным вздохом ее короткой жизни. Был ли это Пьер, вспомнивший смуглую Жанну, или Петер, прощавшийся с белесой Иоганной? Кто-то из двух… Они знали, что достать зажигалку нельзя, что малейшее движение рукой — борьба и смерть. Но кто-то первый решился. Пьер ли, защищавший Французскую республику и в заднем кармане хранивший кремень с длинным шнуром, или Петер, у которого были спички и который сражался за Германскую империю? Кто-то из двух…
Они начали друг друга душить. Трубка выпала, завязла в глине. Они душили и били один другого молча, катаясь по земле. Наконец они затихли, они снова мирно лежали рядом, только без трубки, мертвые, на мертвой и «ничьей» земле.
Вскоре перестали быть зримыми тишайшие лучи, идущие от звезд к земле; рассвело, и, как каждый день, люди, убивавшие ночью молча, увидев солнце, начали убивать громко, стреляя из ружей и пушек. В двух штабах занесли в списки пропавших без вести имена, столь различные и сходные, двух солдат, а когда снова пришла ночь, поползли, на землю, называвшуюся «ничьей», новые люди, чтобы сделать то, чего не сделали ни Пьер, ни Петер, потому что в тот год была война.
В деревушке Прованса смуглая Жанна, посыпая серой виноград, плакала над Пьером, а поплакав, она пустила в свой дом другого мужа — Поля, ведь кто-нибудь должен был подрезать лозы и сжимать ее груди, крутые, (как гроздья. И очень далеко от нее, но все же куда ближе, чем звезда от звезды, в деревушке Померании, плакала белесая Иоганна, подсыпая корм стельным коровам, и, так как коровы требовали много забот, а ее тело, белое, как молоко, не могло жить без ласки, на ферме появился новый муж, по имени Пауль.
В апреле 1917 года «ничья» земля, пахнувшая калом и кровью, перестала быть ничьей. В теплый ясный день на ней умерло очень много людей из разных земель, и желтая глина, замешанная кровью, сделалась чьей-то, собственной, законной землей. Впервые по окопу, носившему название «кошачьего коридора», люди прошли спокойно, не сгибая даже головы. На повороте, там, где кончался «кошачий коридор» и ветвились направо и налево другие окопы, не имевшие прозвищ, они увидели два скелета, обнимавшие друг друга. Рядом с ними валялась маленькая трубка.
Вот она передо мной, бедная солдатская трубка, замаранная глиной и кровью, трубка, ставшая на войне «трубкой мира»! В ней еще сереет немного пепла — след двух жизней, — сгоревших быстрее, чем сгорает щепотка табаку…
1922
Артем Веселый
Реки огненные
Ванька-Граммофон да Мишка-Крокодил такие — толи дружки — палкой не разгонишь. С памятного семнадцатого годочка из крейсера вывалились. Всю гражданскую войну на море ни глазом: по сухой пути плавали, шатались по свету белу, удаль мыкали, за длинными рублями гонялись.
Ребята — угар!
Раскаленную пышущим майским солнцем теплушку колотила лихорадка. Мишка с Ванькой, ровно грешники перед адом, тряслись последний перегон, жадно к люку тянулась.
— Хоть глянуть.
— Далеко, глазом не докинешь…
На дружках от всей военморской робы одни клеши остались, обхлестанные клеши, шириною в поповские рукава. Да это и не беда! Ваньку с Мишкой хоть в рясы одень, а по размашистым ухваткам да увесистой сочной ругани сразу флотских признаешь. Отличительные ребятки: нахрапистые, сноровистые, до всякого дела цепкие да дружные.
Нащет эксов, шамовки али какой ни на есть спекуляции Мишка с Ванькой первые хваты, с руками оторвут, а свое выдерут. Накатит веселая минутка — и чужое для смеха прихватят. Черт с ними не связывайся — распотрошат и, шкуру на базар. Даешь-берешь, денежки в клеш и каргала!
За косогором
море
широко взмахнуло сверкающим солнечным крылом.
Ванька до пупка высунулся из люка и радостно заржал:
— Го-го-го-го-го-о-о… Сучья ноздря… Даешь море…
Мишка покосился на друга.
— И глотка ж у тебя, чудило. Гырмафон и гырмафон, истинный господь, заржешь, будто громом фыркнешь, я, чай, в деревнях кругом на сто верст мужики крестятся…
В груди теплым плеском заиграла радость…
Пять годков в морюшке не полоскались, стосковались люто.
Ветровыми немерянными дорогами умчалась шальная молодость и пьяные спотыкающиеся радости…
Ванька влип в отдушину люка — в двое рук не оторвешь — глаза по морю взапуски, думка дымком в бывье…
Мрачные, как дьяволы, мешочники валялись по нарам. За долгую дорогу наслушались всячины. Завидовали житьишку моряцкому:
— От ты и знай… Хто живет, а хто поживает.
— Фарт не блоха, в гашнике не пымашь…
— Кому счастье, а кому счастьице…
Теплушка замоталась на стрелках.
Дружки торопливо усаживали на загорбки мешки свои, обрадованно гудели дружки:
— Чуешь сгольго версдужег одсдугали…
— Машина чедыре голеса,
Пригрохали.
С вокзала неторопливо шли по знакомым улицам. Разглядывали дома и редкие уцелевшие заборы. Попридерживали шаг у зеркальных окон обжорных магазинов, — слюна вожжой, — в полный голос мечтательно ругались:
— Не оно…
— Какой разговор, все поборол капитал.
— Наша стара свобода была куда лучше ихой новой политики.
— Была свобода, осталась одна горька неволя.
— Маменька, сердце болит…
Взгрустнулось о семнадцатом-восемнадцатом годочке, очень подходящем для таких делов: грабнул раза и отыгрался, месяц живи, в карман не заглядывай.
— Давить их всех подряд…
— Брось, Ванька… Говорено-говорено да и брошено. Бить их надо было, когда оружье в руках держали, а теперь — грызи локоть…
— Мало мы их били…
— Мало…
Мотнулись в порт.
— Чур не хлопать… Йогой на суденышко, кока за свисток, лапой в котел!
— Ну-ну…
— Охолостим бачка два, штоб пузяко трещало.
— Слюной истекешь ждамши-то.
Бухту заметал гул.
Сопя и фыркая, ползали буксиры. Сновали юркие ялики. На пристанях и вокруг лавчонок вилось людье, ровно рябь над отмелью. Корпуса морских казарм, похожие на черепах, грелись под солнышком на горе. Полуденную знойную тишину расстреливали судовые гудки.
Ванька харкнул на кружевной зонтик дамы, плывущей впереди, коротко проржал, будто пролаял, и повернулся облуплепнорожий к корешку.
— Монета е?
— Ма, — и карманы Мишка выворотил, разбрыливая махорку. Да откуда и взяться деньгам, ежли еще вчера…
— Хха.
— Ххы.
— Вит дело, сучий потрох, умрешь — гроб не на што купить.
— Заслужили мы с тобой алтын да копу, да…
— В три спаса, в кровину, в утробу мать!
Призадержались у лавчонки. Што один, то и другой. Одного направления ребятки.
— Дернем?
— Дернем.
— Майна брашпиль?
— Майна.
— Ха.
— Хо.
Мырнули под крыло двери.
Сидели за мраморным столиком, жадно уминали окаменелую колбасу, прихлебывали ледяное пивцо и гадали, какая сольется.
— Ходили-ходили, добра не выходили. Опять не миновать какому-нибудь товарищу в зубы заглядывать.
— Ножик вострый.
— Нашинску братву пораскидали всю.
— Край.
— Во все-то щели кобылка понабилась, а кобылка — народ невзыскательный — што в зубы, за то и спасибо.
— Вань, щека лопнет.
— Г-гы… — намял Ванька полон рот колбасы и глаза выкатил. Грохнул Ванька комлястым кулаком по столу и промычал:
— Омманем… Не кручинься, елова голова, омманем…
— Главный козырь — на суденышко грохнуться.