— Первое дело.
— А в случай чего и блатных поискать можно.
— По хазам мазать?
— Почему не так? И по хазам можно, и несгорушку где сковырнем.
— Чепуха, — говорит Ванька, — нестоящее дело… Мы с тобой и в стопщиках пойдем первыми номерами.
— Не хитро, а прибыльно.
— Не пыльно, и мухи не кусают.
В гавани
динь-длянь:
четыре склянки.
Братки заторопились.
За шапки, за мешки,
хозяин счетами
трях-щелк.
— Колбасы пять фунтов…
Мишка засмеялся,
Ванька засмеялся.
— Не подщитывай, старик, все равно не заплатим…
Рассовывая по карманам куски недоеденного сыра — от колбасы и шкурок не осталось — Ванька примиряюще досказал:
— За нами не пропадет, заявляю официяльно…
У хозяина уши обвисли.
— Товарищи матросы, я, я…
Покатились, задребезжали счеты по полу…
Мишка подшагнул к хозяину и надвинул ему плисовый картуз на нос.
— Старик, ты нам денег взаймы не дашь?.. А?
Черный рот хозяина захлебывался в хлипе, в бормоте…
Ванька вмиг сообразил всю выгодность дела. Ухватился за ввернутое в пол кольцо, понапружился, распахнул тяжелую западню подпола.
— Живо!
— Бей!
— Хри-хри-христое…
Старика пинком в брюхо
в подпол.
Западня захлопнулась.
— Есть налево!
— Фасонно.
Деловито обшарили полки, прилавок. Выгребли из конторки пачки деньжат. Сновали по лавке проворнее, чем по палубе в аврал.
— Стремь, Ванчо.
— Шемоняй.
Мишка кинулся в комнату, провонявшую лампадным маслом и дельфиньей поганью.
Ванька из лавки вон. У двери присел на тумбу и, равнодушно поглядывая по сторонам, задымил трубкой.
К лавке подошла покупательница, хохлатая старушка.
Ванька поперек.
— Торговли нет, приходи завтра,
— Сыночек, батюшка…
— Торговли нет, учет товаров!
— Мне керосинцу бутылочку…
— Уйди!.. — рассердился матрос и угарно матюкнулся.
Старуха подобрала юбки и, крестясь, отплевываясь, отвалила.
Мишка из лавки, на Мишке от уха до уха улыбка заревом, банка конфет под полой у Мишки.
— Не стремно?
— Ничуть.
— Пошли?
— Пошли, не ночевать тут.
— Клево дело!
Неподалеку на углу, подперев горбом забор, позевывал мордастый «пес»: в усах, в картузе казенном, и пушка до коленки.
Подкатились к нему.
Из озорства заплели вежливый разговор:
— Землячок, скажи, будь добер, в каком квартале проживает крейсер нашинский? До зарезу надо…
— Ищем-ищем, с ног сбились…
Щурился «пес» на солнышко… Судорожным собачьим воем вздвоил позевку и прикрыл пасть рукавом.
— Не знаю, братки…
Угостили дядю конфетами, пощупали у него бляху на груди.
— Капусту разводишь?
— Да не здешний ли ты?
Польщенный таким вниманием, милицейский откачнулся от забора, чихнул, высморкался в клетчатый платок и окончательно проснулся… Даже усы начал подхорашивать.
— Мы дальни, ярославски… А зовут меня Фомой… Фома Денисыч Лукоянов… Моряков я страх уважаю… У меня родной дядя Кирсан, может, слышали, на Варяге плавал.
Ванька дружески хлопнул его по широкой лошадиной спине.
— И куфарка у тебя е?
— Есть небольшая, — виновато ухмыльнулся Фома, но сейчас же подтянул засаленный кобур и строго кашлянул.
А матросы бесом-бесом.
— Дурбило, зачем же небольшая? Ты большую заведи, белую да мяхкую, со сдобом.
— На свадьбу гулять придем, — Прощай.
— Прощевайте, братишки.
По берегу полный ход.
— По дурочке слилось.
— Ха-ха.
— Хо-хо.
Конфеты в карманы,
банку об тумбу.
С утра бушевал штормяга. К вечеру штормяга гас.
Из дымной дали, играя мускулами гребней, лениво катили запоздалые волны и усталыми крыльями бились В мол. Зачарованный ветровыми просторами, на горе дремал город, в заплатках черепиц и садов похожий на бродягу Пройди-Сеет…
В Ваньке сердце стукнуло.
В Мишке сердце стукнуло,
враз стукнули сердца.
— Вот он!.. Родной!
— Вира брашпиль!
Обрадовались, будто находке, кораблю своему.
Кованый,
стройный,
затянутый в оснастку —
сила
не корабль, игрушка, хоть в ухо вэдень.
Топали по зыбким деревянным мосткам… Топали, уговаривались.
— Бухай, да не рюхай.
— Не бойсь, моря не сожгем.
— Расспросы-допросы… Как да што? Партейные ли вы коммунисты? Лей в одно: так и так, мол, оно хошь и не гармонисты, а все-таки парни с добром. Нефть и уголь и золотые горы завоевали, сочувствуем хозяйственной разрухе и так далее.
— Не подморозим, сверетеним.
— Бултыхай: «служим за робу».
— Для них не жалко последнее из штанов вытряхнуть…
Замусоренная бухта круто дышала перегаром угля, ржавым железом и сливками нефти.
Синий вечер.
Кровью затекало закатное око. Качелилось море в темно-малиновых парусах.
У трапа волчок.
Шапка матросская,
под шапкой хрящ,
ряжка безусая,
лощ, прыщ,
стручок зеленый.
— Вам куда, товарищи?
— Как куда? — упер Мишка руки в боки. — Имеешь ли данные нас допрашивать?
— То есть, я хотел…
— Козонок.
— … — и Ванька шутя попытался вырвать у парня винтовку.
Тот зашипел, как гусь перед собаками, вскинул винтовку на изготовку и чуть испуганно:
— Чего надо?
Братки в рев:
— Ах ты, лярва!
— Мосол!..
— Моряк, смолено брюхо!.. Давно ли из лаптей вывалился?
— На! Коли! Бей!
И давай-давай гамить. От их ругани гляди-гляди мачты повалятся, трубы полопаются Завопил волчок:
— Вааааахтенныи!.. Товарищ вааа…
Подлетел вахтенный начальник:
— Есть!
Вахнач такой же сморчок: из-под шапки чуть знать, клеш ему хоть под горлом застегивай, на шее свистулька, цепочка медная, кортик по пяткам бьет.
— Кто тут авралит? Ваши документы.
— Почему такое, бога мать…
— Штык в горло, имеет ли данные?
В это же время в боцманской каюте старик Федотыч мирно беседовал с выучениками машинной школы Закроевым и Игнатьевым. Завернули они к нему на деловую минутку да и застряли: любили старика, ласковее кутенка было сердце в нем.
Бойкими гляделами по стенам, по цветным картинкам.
— Товарищ боцман, а это што за музыка?
Гонял Федотыч иголку, бельишко латал, — зуд в руках, без дела минутки не посидит, — гонял боцман иголку и укачивался в зыбке воспоминаний.
— Это, хлопцы, англейский город Кулькута, в расчудесной Индии помещается… Город ничего, великолепный, только жалко, сляпан на деревенскую колодку: домов больших мало.
Оба-два:
— И чего торчим тут? Сорваться бы поскорее в дальнее…
— Расскажите нам, Лука Федотыч, что-нибудь из своих впечатлений.
Обметан быльем, глаз старика легок.
— Впечатлениями заниматься нам было не время… Неделю две треплет-треплет тебя, бывало, в море: моги-и-и-ила… Бьет и качает тебя море, как ветер птицу… Ну ж, дорвешься до сухой пути — пляши нога, маши рука, г-гу-ляй!.. Мокни, сердечушко, мокни в веселом весельице… Раздрайка-граздрайка, бабы-бабы…
Оба парня в думе, ровно в горячей пыли:
— Эх-ба…
— А волны там большие бывают?
Отложил боцман работу, плечо развернул, кремнистым глазом чиркнул по молодым лицам, перемазанным олеонафтом и жирной копотью.