— И чего, сука, орать любит?
— Дворянин, да к тому еще и юнкер, аль не видал анкету-то?
— Аа-а…
— Оно и похоже…
Шлюпки на рейде в голубом плеске: гребное ученье. В такт команде размеренно падали весла, откидывались гребцы,
— Весла!
— По разделеньям, не спеши!
— На во-ду! Раз, два!..
— Раз, два!..
— Навались!..
— Оба табань!..
— Суши весла!..
— Шабаш!..
— Запевай!..
Загребные заводят:
Гремела сотня глоток:
Море качелилось,
песня качелилась,
качелились блесткие крики чаек.
Зу-зу-зу-зу!.. Зу-зу-зу-у!..
Сигнал на купанье.
Команда по борту.
Федотыч бодрит левофланговых:
— Гляди, не робей… Воды не бояться, не огонь… Казенное брюхо береги… Снорови головой, руками вперед!
— Есть!
Боцман руку на отлет:
— См-и-ирна!
Шеренга замерла.
— Делай, раз!
Рубахи на палубу.
— Два!
На палубе штаны.
— Три!
Лятки за борт.
В пене, в брызгах сбитые загаром тела Горячие брызги глаз. Пеной, брызгами крики.
На борту Федотыч махал руками, кричал, его никто не
слушал.
— Го-го-то-го-го-го-го-го-о-о-о-о-о!..
В обеденном супе редкая дробь крупы и ребра селедочьи.
На второе — по ложке пшена. Выручали ржаные сухари.
— коротко выговаривал оглушенный казарменной жизнью комсомолец Иванюк.
— Ладит, да не дудит, — отзывался какой-нибудь посмелее.
Никогда не наедающийся Закроев мрачно гудел ругательства.
— Закроев, ты же в комиссии по борьбе с руганью!
— А ну их…
Поюворят так-то, да и ладно.
В послеобеденный час отдыха или по вечерам набивались в красный уголок, потрошили газеты, библиотекаря и буржуазию всего мира.
На полуюте — кольца, гантели, русско-французская. Заливались балалайки. Ревел хоровой кружок.
Динь-ом… Динь-ом…
Зацветали корабли огнями. Спать полагалось семь часов и ни минуты больше. Ночью в кубриках и по палубе молодые моряки метались во сне, сонно бормотали:
— Эжектора… Трубопроводы… Клапаны… Магнитное поле…
Контргайка… Товарищи градусы…
Ходовые, деловые Мишка с Ванькой, не шпана какая-нибудь. Широкой программы ребятки. Оторвыши разинские, верно. И отчаянность обожают, тоже верно.
Матрос… Слово одно чего стоит! Надо фасон держать. Да и то сказать, бывало, отчаянность не ставилась в укор. Все прикрывал наган и слово простое, как буханка хлеба. Это в наше растаковское времячко телячья кротость в почете. В почете аршин, рубль да язык с локоть. Никогда, никогда не понять этого Мишке с Ванькой, не на тех дрожжах заквашены.
Бывало… Эх, говорено-говорено да и брошено!
Бывало, и в Мишке с Ванькой ревели ураганы. И через них хлестали взмыленные дни: не жизня — клюковка.
Леса роняли.
Реки огненные перемахывали.
Горы гайбали.
Облака топтали.
Грома ломали.
Вот они какие, не подумать плохого.
Не теперь, давно, в Мишкиной груди, в Ванькиной груди, как цепная собака по двору, метался ба-альшущий бог: клыкастый бог, матросский. С ним и авралить любо. Никакие страхи не страшны. Даешь и — гвоздь!
Гайдамака в штыки.
Буржуй… Душа из тебя вон.
Петлюру в петлю.
На Оренбург бурей.
По Заказанью грозой.
Волгой волком.
Урал на ура.
Ураган на рога.
Дворцы на ветер.
Шумели, плескались реки огненные… Шумела сила тягловая… Дымились сердца косматые… Цвела земля волнами гудливыми.
Забрало язычок.
В те разы, да ежели бы на все вожжи пустить… Наскрозь бы весь белый свет прошли. Табунами пожаров моря сожгли бы, горы посрывали…
А тут, на беду да на горе, — стоп, забуксовала машина.
Хвать-похвать: дыра в горсти.
Измочалился бог — ни кожи ни рожи. Так, званье одно, бог да бог, а поглядеть не на что. Слов нет, в огневых-то переплетах и ребята в мызг уездились. От жары волосы на башке трещали, глаза лопались, на шкуре места живого не осталось, все в синяках да ссадинах.
В уголь ужглись, укачало, утрепало…
Ну, а все-таки не валились. Руки делали, ноги бегали, одним сплетом глотки гремели:
— Дае-е-е-о-о-шь! В бога, боженят, святых угодников!..
Не вытерпел бог удали матросской, околел: вонь, чад, смрад,
в нос верт. Ни хомута, ни лошади. Кнут в руках, погонять некого.
Тоска,
смертный час,
тошнехонько.
Нынче теплушка, завтра теплушка. На одной станции недельку поторчат, на другую перебросятся, там недельку покукуют. Винтовки заржавели, пулеметы зеленью подернуло.
Девочек развели.
Девочки подбирались на ять. И не подумать, чтобы насильно или там за глотку. Ни-ни. Избави и не приведи. Моряк на такую программу не пойдет. Ну, а как это срисует девочку грубую, сейчас к ней подвалится, сармачком тряхнет, начнет американские слова сыпать: абсолютно, вероятно и так далее…
А той известно чего надо, поломается немного да и:
— Ах, мое сердце любовью ошпарено!
Тут и бери ее на прихват.
В теплушках печки чугунные, нары, мешки вещевые, узлы с барахлом, белье на растянутых бечевках. Днем на базарных столиках счастье вертели, пожирали жареную колбасу, скандалы запаливали, били жен и бутылки. Через всю ночь на легких катерах катались. Станции да полустанки, коменданты давши…
Откуда-то подъявились штатские агитаторы и давай рукавами махать.
— Товарищи, трудфронт… Меняй винтовку на лопату и молот… Бей разруху…
Братки в скуку.
— Хха.
— Ххы.
— С чего такое?
— Што мы вам, фравера?
— Сучий потрох.
— Топор курве в темячко.
Голоса вразнобой.
В глазах у всех темно, ровно в угольных ямах.
Братки кто куда. Мишка с Ванькой в лёт…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Юрки ключи вешние, теклые сливачи. Сильна, жгуча вешняя вода, заревет — не удержишь. Вволю тешься, сердце партизанское. Кровью плещись по морям, по пыльным дорогам. Полощись в крутых азиятских ветрах. Полным ртом жри радость.
Хлебай гремучие кипящие просторы. Хлебай медовые зерна деньков вольной волюшки.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Широки степя.
Неуемны озорные ветра.
Кровь сладка.
Пляско вино.
Буй огонь, кипуч огонь.
Хлюпки росы.
Говорльючи журчьи.
Девочки — алый цвет, голубушки мягки, хоть в узел вяжи.
Я на бочке сижу, Ножки свесила, Моряк в гости придет, Будет весело…
— Сади!
— Гвозди.
— Рвись в лоскутья, колись в куски!
— Шире круг!
— Давай, дава-а-ай!
Раскаленную докрасна печку пинком за дверь.
— Сыпь, все пропьем, гармонь оставим и б…ей плясать заставим…
Ноги пляшут,
теплушки пляшут,
степя пляшут…
В болотах тихой зелени стоячие полустанки, затканные садочками. В окошках цветочки, занавески марлевые — чтоб комары не кусали! — тухлые сытые рожи в окошках.
— Почему такое?
— В кровь, в гроб с перевертом.