— Попа, говорят, будут изображать?
— Там и попадья попала…
— О? Подождите, вместе пойдем.
— Нет, это правда, надо пойтить посмотреть. Ежели безобразие какое, то прекратить. А то их оставили без больших, они там черт знает что разведут.
— Куда бежите? — крикнуло несколько голосов от калиток, когда шедшие подходили к концу улицы.
— Хотим безобразие это прекратить, — ответило несколько голосов.
— И хорошее дело.
— А ты, бабушка, куда?
— Да вот посмотреть хочу, что эти разбойники будут делать. Может, после этого и жить больше нельзя.
— А денег откуда возьмёшь?
— Нам бесплатно, кормилец, объявили.
— Это другое дело…
— А ведь иные, поглядите, как на настоящее представление идут.
— Чтой-то старух-то сколько привалило?
— Им бесплатно.
— Небось рады эти молокососы, что к ним столько народу идет смотреть. А того не понимают, что идут над ними же смеяться, говорили в толпе, которая уже приближалась к освещенному театру.
Из театра вышло несколько ребятишек. Увидев приближающуюся толпу, они бросились обратно. Слышно было, как торопливо, испуганно захлопнулись двери и как зазвонил телефон.
Толпа остановилась около театра,
— Что ж они заперли-то?
— Должно, рано еще. Ждут, когда наберется побольше.
Простояли минут десять.
Вдруг послышался дребезг колес по мостовой. Кто-то быстро ехал к театру. Оказалось, что это начальник милиции с двумя милиционерами. Они быстро осадили лошадь у подъезда и выскочили С таким поспешным видом, как будто прискакали по чьему-то вызову.
— Вы что тут собрались? — спросил подозрительно начальник милиции у толпы.
— Билетов ждем. Да что ж они, товарищ начальник, назначают в десять часов, а уж сейчас больше десяти, — сказал крайний человек в поддевке.
— Да еще в середку не пускают. Ведь теперь не лето.
— Час простоим да и разойдемся…
— Тьфу, черт! А я уж думал… — сказал начальник и не договорил.
— Прикажите пускать начать. До каких же это пор ждать! — послышались еще голоса.
— Сейчас распоряжусь.
— Матушки, милиция! — крикнул кто-то из темноты, и в свете фонарей показались фигуры бегущих к театру людей.
— Отпирают! Не напирайте там! — кричал какой-то человек в рыжей меховой шапке.
Люди, спершись в дверях и выставив для защиты боков локти, проламывались в открывшиеся двери. А в дверях стояли милиционеры и кричали на всех:
— Граждане, осади! Других подавите.
— А вы пропускайте. Чего вы держите! — кричали сзади.
— Напирай сильней! Старухи, не толкайтесь под ногами, куда вас лихая столько натащила! Вам в церкви место, а не тут.
Старый человеке, а тоже лезешь!
— Им бесплатно, — сказал кто-то.
— Батюшка, а меня пропустят? — спрашивала пожилая женщина у человека в рыжей шапке, к которому ее прижали грудь с грудью в толпе.
Человек в рыжей шапке, отклонившись головой назад, чтобы несколько издали посмотреть на лицо женщины, сказал:
— Навряд… молода. О, черт их возьми, ну прямо все бока растолкали.
— Там небось, в зале-то, никого нету. Они нарочно давку такую устраивают. Ведь это какой народ: где тесно, он туда и прет.
— Сама-то зачем прешь?
— Я раньше пришла.
А стоявшие сзади смотрели на ломившуюся толпу и говорили:
— Ну, прямо за людей стыдно. Нарочно пошла посмотреть на народ.
— Я тоже. А учителя прошли с таким видом, как будто на какое важное дело идут. Да проходите вы там — сейчас уж небось начнется! — крикнула женщина в вязаной шапочке.
— Куда ж тут проходить! — сказал раздраженно рабочий, которого сдавили со всех сторон так, что он, положив локти на плечи старух, точно плыл, куда его несло течением. — «Вы-то чего сюда приперли?
— Это не ваше дело, — сказала женщина в вязаной шапочке. — Устраивается не для вас одних, а для всех.
— Для всех ежели устраивать, так тогда кому нужно — не попадет.
— Поставили бы хорошую цену, вот бы тогда призадумались, а то бежит всякий, кому не лень. Да еще старух этих набилось. Откуда они взялись только?!
— Граждане, не напирайте! — кричал милиционер. — Временно закрываю двери, а то давка.
И он закрыл двери.
— Вот тебе, здравствуйте! Ждали, ждали и опять ждать.
Пришли — еще утреня не начиналась, а уж теперь небось половину отслужили, а у них еще народ весь не прошел.
— Да еще места не достанешь… — говорили в толпе.
Минут через десять двери открылись. Какая-то старушка юркнула было внутрь, но милиционер поймал ее за хвост и вытеснил обратно.
— Граждане, не толпитесь, расходитесь — нету мест больше. Не приказано.
— Тьфу! Чтоб тебя черти взяли, — сказал кто-то, — два часа стоял»
— А может, стоячие, батюшка, есть, — сказала старушка.
— Нету стоячих! Все вышли. В церковь лучше иди.
Некоторое время непопавшие все еще стояли перед закрывшимися дверями, словно дожидаясь чего-то. Потом медленно стали расходиться.
— Откуда идете? — спрашивал кто-нибудь по дороге.
— Да вот ходили было посмотреть, что эти пустые головы там устроили.
— Видели что-нибудь?
— А ну их к свиньям! Нешто туда пробьешься, кабы у них организация была, какая следует. Знают, что народу будет много, и не могли места заранее распределить. Теперь вот утреню пропустили.
1922–1923
Илья Григорьевич Эренбург
Трубка солдата
Тишайший свет звезды несется тысячи лет, прежде чем показаться людям, но. короток век человека: детство с играми, любовь и труд, болезни, смерть.
Была война. Когда-нибудь подберут эпитет «великая» или «малая», чтобы сразу отличить ее от других войн, бывших и будущих. Для людей, живших в тот год, была просто война.
Была война, и на крохотном пространстве, близ груды камней, называвшихся прежде бельгийским городом Ипром, сидели, ели и умирали чужие пришлые люди. Их называли 118-м линейным полком французской армии. Полк этот, сформированный на юге, в Провансе, состоял из крестьян — виноделов или пастухов. В течение шести месяцев курчавые темные люди ели и спали в глинистых ямах, стреляли, умирали, вскинув руки, и на штабной карте корпуса было помечено, что 118-и линейный полк защищает позиции при «Черной переправе».
Напротив, в пятистах шагах, сидели другие люди, и они тоже стреляли. Среди них было мало курчавых и черных. Белесые и светлоглазые, они казались крупней и грубей виноделов; говорили они на непохожем языке. Это были хлебопашцы Померании; их называли в другом штабе 87-м запасным батальоном прусской армии.
Это были враги; а между врагами находилась земля, которую и виноделы и хлебопашцы называли «ничьей». Она не принадлежала ни Германской империи, ни Французской республике, ни Бельгийскому королевству. Развороченная снарядами, изъеденная вдоль и поперек брошенными окопами, круто начиненная костьми людей и ржавым металлом, она была мертвой и ничьей.
Ни одной былинки не уцелело на ней, и в июльские полдни она пахла калом и кровью. Но никогда, ни за какой благословенный сад с тучными плодами и с цветами теплиц люди так не боролись, как за этот вожделенный пустырь. Каждый день кто-нибудь полз с земли французской или немецкой на землю, называвшуюся «ничьей», и замешивал глину вязкой кровью.
Одни говорили, что Франция воюет за свободу, другие — что она хочет похитить уголь и железо; но солдат 118-го линейного полка Пьер Дюбуа воевал только потому, что была война. А до войны был виноград. Когда шли слишком часто дожди или на лозы нападала филоксера, Пьер хмурился, он стегал собаку, чтобы она его не объедала. А в хороший год, продав выгодно урожай, он надевал крахмальную манишку и ехал в ближний городок. Там, в кабачке «Свиданье принцев», он веселился как мот, хлопал служанку по широкой спине и, бросив в машину два су, слушал, приоткрыв рот, попурри. Один раз Пьер болел, у него сделался нарыв в ухе, это было очень больно. Когда он был маленьким, он любил ездить верхом на козе и красть у матери сушеные фиги. У Пьера была жена Жанна, и он часто любовно сжимал ее груди, крутые и смуглые, как гроздья винограда. Такова была жизнь Пьера Дюбуа. А потом Франция начала сражаться за свободу или добывать себе уголь, и он стал солдатом 118-го линейного полка.