— Давай развлеченья искать.
— Давай.
Гуляли по бульварчику по кудрявому, к девкам яро заедались:
— Эй, Машка, пятки-то сзади…
— Тетенька, ты не с баржи, а то на-ка вот, меня за якорь подержи.
Конфузились девки.
— Тьфу, кобели!
— Черти сопаты!
— Псы, пра, псы…
Ванька волчком под пеструю бабу — сзади вздернул юбку, плюнул.
Баба в крик:
— Имеешь ли право?
И так матюкнулась, Ваньку аж покачнуло.
Мишка с Ванькой на скамейке от смеху ломились:
— Ха-ха-ха…
— Га-га-га-га-га-га-га-га-га-а…
Весело на бульварчике, тоже на кудрявом.
В ветре электрические лампы раскачивались… На эстраде песенки пели… Музыка пылила…
Девочки стадами… Пенился бульварчик кружевом да смехом.
Вечер насунул.
Шлялись дружки туда и сюда, папироски жгли, на знакомую луну поглядывали…
— Агашенька…
— Цыпочка…
Не слышит Агашка-Гола-Голяшка, мимо топает…
Шляпка на ней фасонная, юбочка клеш, пояском лаковым перетянута. Бежит, каблучками стучит, тузом вертит… Ох ты, стерва…
Догнали Агашку,
под ручки взяли,
в личико пухлое заглянули.
— Зазнаваться стала?
— Или денег много накопила, рыло в сторону воротишь?
— Ничего подобного, одна ваша фантазия…
Купили ей цветов: красных и синих, всяких. Цена им сто тыщ. Ванька швырнул в рыло торговцу десять лимонов и сдачи не требовал: пользуйся, собака, грызи орехи каленые.
Агашка гладила букет, ровно котенка.
— И зачем эти глупости, Иван Степаныч? Лучше б печеньев купили.
— Дура, нюхай, цвет лица лучше будет.
И Мишка поддюкнул:
— Цветы с дерева любви.
Агашка сияла красотой, но печальная была. Пудреный носик в цветки и плечом дернула:
— И чего музыка играть перестала?
Гуляли-гуляли, надоело… Как волки овцу, тащили Агашку под кусты, уговаривали:
— Брось ломаться, не расколешься, не из глины сляпана.
— И опять же мы тебя любим…
— Ах, Миша, зачем вы говорите небрежные слова?
— Пра, любим. А ты-то нас любишь ли?
— Любить люблю, а боюсь: двое вас.
Тащили.
— Двое не десятеро… Ты, Агашка, волокиту не разводи…
— Люблю-люблю, а никакого толку нет от твоей любви..
И Мишка подсказал:
— Это не любовь, а одна мотивировка…
На корабль возвращались поздно.
Пьяная ночь вязко плелась нога за ногу. Окаянную луну тащила на загорбке в мешке облачном.
Дружков шатало, мотало, подмывало.
Ноги, как вывихнутые, вихлить-вихлить, раз на тротуар, да раз мимо Травили собак. Рвали звонки у дверей. Повалили дощатый забор. Попробовали трамвай с рельс ссунуть: сила не взяла.
Ёвалились в аптеку.
— Будьте любезны, ради бога, мази от вшей.
Таращила аптека заспанные глаза.
— Вам на сколько?
— Мишка, на сколько нам?
— Штук на двести…
— Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-а-а!..
С ревом выкатились на улицу.
Мишка-Ванька, Ванька-Мишка разговорец плели. Ванька в Мишку, Мишка в Ваньку огрызками слов:
— Женюсь на Агашке… Только больно тощая, стерва, мослы одни.
— Валяй, нам не до горячего, только бы ноги корячила.
— Она торговать, я деньги считать.
— В случай чего и стукнуть ее можно, разы-раз и голову под крыло.
— Куды куски, куды милостинки…
— Службу побоку, шляпу на ухо, тросточку в зубы и джаджа-дживала… На башку духов пузырек, под горло собачью радость, лихача за бороду..
— Гуляй, малый…
Собачья радость — галстук. Агашка, у Агашки лавка галантерейная в порту.
В железном цвету, в сером грымыхе кораблюшко. В сытом лоске бока.
Шеренгами железные груди кают.
Углем дышали жадные рты люков. — И так, и так заклепками устегано наглухо.
Со света дочерна по палубе беготня, крикотня. С ночи до ночи гулковался кораблюха. В широком ветре железные жилы вантов, гиковых — гуууу-юуууу…
Рангоут под железо.
Взахлеб-бормотливой болтовне турбин буль-уль-уль-пулькульх: жидкого железа прибой. Дубовым отваром, смолкой хваченная оснастка задором вихревым стремительно вверх, в стороны водопадом, по крыльям мачт хлесть, хлесть.
Теплое вымя утра.
Кубрик в жарком храпе. Молочный сонный рот хлябло: пц'я пц'я… В стыке губ парная слюна, по разгасившейся щеке слюна: сладок и мертвецки пьян молодой сон. В каждой груди румяное сердце ворковало голубем.
А железное кораблево сердце металось в железном бое.
Сигналист выделывал:
Зу-зу-зу-зу-зу-зу-зу-ууу…
Зу-зу-зу-зу-зу-зу-ууу…
Побудка.
По кубрику бежал Федотыч, за ним вахтенный начальник, старшины. Бежали со свистками, с дудками, с криком, ревом, с крепкой моряцкой молитовкой, ровно с крестным ходом:
— Вставать, койки вязать!
— Э-ей, молодчики, поднима-а-айсь!
— Вставать, койки вязать!
Слаще молодого поцелуя утренний сон, не оторвешься.
Из-под казенных шинельных одеял лил, бил крепкий дух теплых молодых тел. Недовольные глаза сердито в начальство.
— Счас, сча…
— Разинули хлебалы…
— Рано, чего бузыкать безо время…
В позевотину, в одеяло, в храп.
Это те самые разговорчики, которых так не любил старый боцман.
И вторым ходом шел Федотыч с шумом, руганью и свирепыми причитаньями. Шутка ли сказать, двенадцать годков боцманил старик, к лаю приохотился, ровно поп к акафистам. От самого последнего салажонка до боцмана на практике всю службу до тонкости произошел. Каждому моряку с одного погляду цену знал. Крик из него волной, а до чего прост да мягок был старик и сказать нельзя. Вторым ходом шел, стегал руганью больнее плети:
— Вставать!
Время в обрез.
Вскакивали молодые моряки, почесывались… Койки шнуровали, бросали койки в бортовые гнезда.
Пятки градом.
В умывальне фырк, харк.
Краснобаи рассказывали никогда не виденные сны.
— Кипяток готов?
— Есть!
Котелки, бачки, кружки, сухари ржаные, сахару горсть па целую артель. Только губу в кружку — сигнал на справку. Чавкать некогда, все бросай, пулей лети наверх. Прав Федотыч: раньше вставать надо.
Пятки дробью.
Через полминуты на верхней палубе в нитку выстраивались шеренги. Перекличка гремела устоявшимися за ночь молодыми голосами.
Капитан с полуюта отзывал Федотыча от строя и морщился: ругань слышал капитан.
— Воздерживайся, старик, приказ, строго…
— Есть! — кратко отвечал боцман в счет дисциплины, а самого мутило. Он долго пыхтел, сопел загогулистой трубкой в смысле несогласия.
— Ну? — опрокидывался на него капитан.
Горячую трубку в карман, руки по форме, в просмолку словам договаривал:
— Декрет декретом, Вихтор Дмитрич, а при нашем положении без крепкого слова никак невозможно… И то сказать, слово не линек, им не зашибешь. Так только, глотку пощекотать…
Капитан в свое время тоже ругаться не любил.
Сумрачный отвертывался, ломались брови, ломались в злой усмешке сжатые губы. Говорил с откусом капитан, форменная качка в душе, не иначе. Федотыч знал своего хозяина до тонкости, до последнего градуса… Вздрайки ждал…
— Службу забыл, а еще старый боцман!.. Вышибалой тебе быть, а не боцманом военного корабля! Команду распустил! Безобразие! За своих людей ты мне ответишь!
— Есть! — Федотыч мелким мигом смаргивал.
Капитан-то, Виктор Дмитрич, тяжеленько вздохнул, ровно море переплыл, да и давай-давай чесать:
— В строю стоять не умеют. Подтянуть! Первую шеренгу левого борта на два дня оставить без берега! На полубаке вечером песню пели «Нелюдимо наше море» — запретить! Самовольная отлучка с корабля рулевых Маркова и Репина. Неделю без берега и по пяти нарядов! Почему проглядел вахтенный начальник? Расследовать и привлечь! Подробности доложить через полчаса лично… Вчера, после вечерней окатки палубы, плохо протерты колпаки вентиляторов, блеска должного нет. Недо-пусти-мо!.. Виновного наказать по своему усмотрению!