И прежде чем тот успел опомниться, он взмахнул чайником и исчез в толпе.
1923
Александр Серафимович Серафимович
Бабья деревня
Это было в восемнадцатом году, По кочкам и корневищам долго ехал Сергей. Куда ни глянешь, пни вырубок или глухие, молчаливые сосны.
Дикое место. От железной дороги сто пятьдесят верст.
Вот наконец и деревня, — в снегах на горе..
Внизу речка застыла, лишь черные полыньи дымятся. Кругом сизые от мороза леса, — раздолье!
У большой избы ямщик постучал кнутовищем.
Вышла баба в перетянутом ремнем тулупе, в треухе и в штанах.
— Агитатора из городу вам привез, — сказал ямщик, показывая кнутом на Сергея.
— На кой он нам!
Повернулась, отворила ворота и сказала:
— Въезжайте во двор. Лошадь в сарай заведи, теплее будет, а сами идите в избу, погреетесь.
Сергей с ямщиком сидят распаренные в жарко натопленной избе и тянут, обжигаясь, чай с блюдечек.
А уж полна изба набилась баб — и молодые, и старухи, и девки.
«Да все ядреные какие, девки-то, кровь с молоком. Ишь глазами блестят… — подумал Сергей, схлебывая с блюдца и прикушивая медком. — И все в штанах да в треухах, по-мужичьи».
— А чего же у вас мужиков-то не видать?
— Все мужики пропали, — сказала старуха, глядя в угол.
— Жанихов теперича ни одного, — печально засмеялись девки.
— Один мужик па разводку остался, да и тот безъязычный.
— Как так?
— Ды так. Пришел енерал Колчак и давай сгнущаться над народом — ды тянут, ды разоряют, ды бабам нет житья, сколько девок перепортили. Мужики терпели, терпели да все убегли к балшавикам. А из них роту энти сделали. Ну, наши и стали бить Колчака. Выгнали из деревни и погнали. Страсть наклали оно. А потом, слышим-послышим, все наши полегли под одним городом. Брали город у Колчака, все полегли до единого.
В избе стало тихо. Курлыкал самовар, да за печкой сверчок тренькал.
— Чего же вы все мужиками оделись?
— Нужда загнала. Лес ли рубить, али какую чижолую работу, где же в юбке — не справишься.
— И девки в портках, — сказал ямщик, показывая зубы из-за блюдца с дымящимся чаем.
Девки весело засмеялись, блестя глазами:
— А чем же мы хуже вас?
— Ну, ладно, — сказал Сергей, отодвигая чашку, — делу — время, потехе — час. Кто у вас председательница совета?
— Да она же, — указали на краснощекую коренастую хозяйку избы.
— Так сбей сход, а я поговорю с вами. Я из города прислан от партийного комитета.
— Да мы почитай все тут. А каких нету, в лесу делянки рубят либо сено с лугов возят. А об чем говорить-то будешь?
— Обо всем: об советской власти, о разрухе, о коммуне…
Тут все бабы азартно закричали:
— Не надо нам коммуни! Будь ты проклят с ней, рогатый черт!
— Надень себе ее на рога!..
— Штоб ты издох с ней, с твоей коммунией!..
— Да вы что, аи белены объелись? — спрашивал изумленно Сергей.
Но бабы его не слушали, а с красными, потными злыми лицами — в избе была невообразимая давка — кричали, махали перед его лицом кулаками.
— Носастый сатана!..
— Запрягай да подобру-поздорову по морозцу…
— Ишь ты, подобрался: мужиков нету, гак он втихомолочку с коммунией подъехал.
— Да постоите! — кричал Сергей, притиснутый в самый угол. — Чего ж вы взбеленились? Что ж, вам сладко так-то живется?
Бабы сразу опали:
— Куды слаже. У кого брата, у кого мужа, у кого сыновей…
Тяжелые вздохи пронеслись по избе, набитой бабами. Блеснули слезы.
— Ну, вот. Небось и с хозяйством не ладно. Голодно, холодно, особенно многосемейным да бедноте.
— Ды как, — сказала хозяйка, утирая глаза. — Чижало. С весны пахать надо, — нечем взяться. У кого лошаденка, — плуга нету. У кого плужок, — худобы нету. Ложись да помирай. Сбились мы, все бабы; галдели, галдели, порешили на том — сообча пахать. Опять же кажную полоску пахать в отдельности — толков не выйдет, до осени пропашем. Порешили бесперечь всю землю запахать. Согнали лошадей со всей деревни, сволокли все плуги, бороны, вышли всей деревней и давай пахать, а следом — боронить. Одни лошади выбились — отставили на отдых, других запрягли. Эти выбьются — опять их на отдых, — энтих запрягем. Бабы, девки выбьются из сил, — другие берутся, а энти отдыхают. Так, по переменкам, с раннейто зорюшки до поздней самой темноты. Не успели оглянуться — аи земля вся вспаханная.
— Ну? — сказал Сергей, с удивлением глядя на баб.
— Не нукай, не лошадь тебе, — засмеялись девки.
— Ну, таким же манером отсеялись. А хлеб поспел, тут и вовсе гужом надо работать, — нету полосы твоей али моей, вся обчая. Опять же косилка одна на всю деревню. Ну, и стали косить, переменяясь. Ночи светлые выпали, месяц, — так день и ночь косили, все сняли, вымолотили сообча и ссыпали в обчественный анбар: смотреть за хлебом и караулить легше, как он весь вместе. С тех пор свет ясный увидали.
— Ну, а как же вы хлеб делите? По работникам али как? — спросил Сергей.
— Спервоначалу, которые без детей, заспорили, чтоб но работникам делить. Ну, мы собрались и порешили: по едокам делить. Потому, у которой бабы много детей, чем же она виновата?
— Ну?
— Опять поехал, — подхватили девки со смехом.
— Обдумали мы, — продолжала председательница, — хлеб не раздавать по дворам, а печь сообча на всю деревню. По очереди шесть баб на всю деревню напекут в обчественной печке, и раздадим по едокам, и горюшка нам мало.
— Ну, что же у вас еще есть? — спросил Сергей, с удивлением разглядывая баб.
— Да чего же, больше ничего нету. Всё недостатки да недохватки. Посуды нету, — почитай не в чем готовить, Так мы добыли у смолокура котел, смолу он варил. А мы его вмазали в печь ды стали на всю деревню готовить. Сарай у одной у бабочки был. Так мы его обмазали, окна, двери вставили, печь сложили, столы длинные поставили и ходим всей деревней и с детьми обедать, вечерять. Так-то ли хорошо: по очереди готовим, посуду моем, а энти все свободные бабы и девки, кажная свое дело делает.
— Вот так ловко! — сказал Сергей. — Вот не ждал, не гадал такое увидеть в деревне. Ну, а еще чего у вас есть?
— Да больше ничего.
— Ну, а с детьми как? Поди трудно?
— Как не трудно? Не то работу работай, не то за детьми гляди, — хочь раздерись. Так мы маленьких со всей деревни сволокем в одну избу с утра. Изба просторная, светлая: по очереди и смотрим за детишками. Им тепло и хорошо, в чистоте.
А вечером бабы разбирают по домам. Прежде кажная баба за своим смотрела, а мужики работали, а теперича самим работать приходится, вот и удумали. Пеленки-то штоб не мыть кажной в отдельности, так мы в одну избу со всей деревни наберем да по очереди стираем.
— Аи да ловко! Аи да бабы-девки! Аи да герои! — сказал Сергей и захлопал в ладоши. — Да кто же это вас все надоумил?
— Да хто? Нужда, — сказала хозяйка, пригорюнившись. — Нужда горькая.
— Ды Васька… — весело заговорили девки.
— Он у нас один жаних на всю деревню. Оттого и не женится, — не разодраться на всех девок.
Синие зимние сумерки загустились в избе, а замороженные окна выступили белыми четырехугольниками. Бабы и девки так же тесно стояли и сидели, переговаривались и смеялись, и в синей темноте не видать было их лиц.
Да вдруг и стены избы, и потолок, остывающий самовар, и лица разом ярко и голубовато вспыхнули.
— Что такое? Что это?! — вскочил Сергей, а сам уж видит: загорелась под потолком лампочка, и окна сразу стали черные.
Девки засмеялись.
— Ага, спужался!
— У нас електричество проведено по деревне, — сказала спокойно хозяйка.
— Да откуда это у вас? Кто такой Васька? — спрашивал Сергей, глядя на них во все глаза.
— Да наш же парень. Годов семь на фабрику ушел, и ни слуху ни духу об нём не было. Потом слышим-послышим, — на войну взяли. И там ему пулей зубы выбило и язык под самый корешок срезало. Ну, дохтора залечили. Дошлый парень, а говорить не может: языка нету… Вот он нас все и надоумливал.