Так бывает в ребячьем мире…
При ее появлении мы слегка умолкаем как бы.
– Сейчас, – бурчит папа.
– «Гестапо», – шепчет некто с хихиканьем.
Листенко свою очень толстую решительную жену называет «мое гестапо». «Вон мое гестапо идет, надо уходить».
Все хихикают.
Эльза важно молчит, ожидая: мол, я сказала – и жду.
Жду я.
Листенко думает.
– Папа, – сквозь зубы, напряженно говорит Эльза: отвернувшись, не глядя на пацанов. Выходит, в очередной раз проверяется ее лидерство.
Листенко молчит и думает.
Оно ясно: ему неудобно уходить от проигранной партии.
Надо бы сначала сдаться, а потом уйти, но и это ему непросто.
Подходит, руки назад, и отец Шакала: умный коренастый физхимик с этой вечно-уничижающей улыбкой на слишком алых устах. Вид у него всегда: мол, и смешны ж вы, сограждане.
Раздвинув плечами пацанов, он взглядывает на доску.
Все замолкают, ожидая острот.
– Да, Николай Николаевич, – лишь чуть-чуть усмехаясь говорит старший Шатов. – Советую тебе выбросить и вторую перчатку.
Листенко лишь мрачно глядит на него исподлобья, не ожидая ничего хорошего.
Мы совсем уж умолкаем восторженно.
– Какую перчатку? – спрашивает серьезная Эльза.
– Да твой папа как-то шел домой, к своему (он делает нарочитую паузу, все смеются)… к своей жене… К твоей маме. Лезет в карман, смотрит – одна перчатка. Зачем мне одна? Он ее выбросил. Приходит домой, вторая лежит на столе. Так и тут…
Сентенция о сдаче партии вязнет в нашем смехе.
Листенко лишь мрачно взглядывает на него.
Кроме всего, мы знаем, что это не Листенко, а сам-то Шатов так утратил перчатки.
И Листенко долго высмеивал его по этому поводу…
– Ты еще расскажи, как материя исчезла, – наконец лишь слегка бормочет Листенко.
При этом глядя на доску и напряженно думая.
Но мы все равно смеемся.
Мы знаем и эту историю: как перед началом какого-то «методсеминара по философии» Шатов и Листенко рассуждали в углу:
– Вот, занимаемся философией. Вот, говорят, материя не исчезает, – повествовал Шатов. – А я вчера влез в речку, порвал трусы о корягу. Коряг нанесло воронками. Воронки блуждают: снаряды рвались, понаделали воронок, а речка песчаная, песок. Воронки и блуждают; водовороты. Люди тонут, даже пловцы. Где была мель, водоворот.
– Ну да, – подтверждал Листенко, постепенно собирая слушателей. Подошел и руководитель семинара. – Как-то мылюсь я на реке. То есть на берегу. Вдруг крик: «Николай Николаич! Николай Николаич!» Что такое? Смотрю, Пал Семеныч Бендюгов тонет. Я, как был, морда и ж… в мыле, кидаюсь. Там ниже колен, ряска-тина, а Пал Семеныч лежит во всем этом и кричит: «Спасите, спасите! Что же вы?» Я стою над ним: «Да вы встаньте». – «Спасите!» – «Встаньте!» Наконец он встал. Ну, он ниже меня: ему как раз по колено. Я ему: «Что же вы? У меня вон и мыло в глаза: из-за вас». А он: плыла лодка, сказала – тут водоворот… Вот так и Шатов.
– Ну так или не так, – подхватил Шатов, – а коряга была. Коряга – это тебе коряга. Диранул трусы, да вот так, целый клок вон. Прямо треугольником… Теперь я вас спрашиваю: говорят, материя не исчезает. А куда же, спрашивается, делась эта материя, которая… Когда я выходил на берег, я так и думал: вот как нужна эта материя, а исчезла; а…
Он повернул голову – на него смотрел руководитель семинара. Шатов, закрыв рот, хихикнул, – а тот лишь заметил устало:
– Тебе, Шатов, пока в парткоме не объяснят, куда делась материя, ты так и будешь плавать без трусов.
– Начинаем занятие, – поспешно-плавно подытожил Листенко…
Вот поэтому мы и засмеялись: были в курсе.
К скамейке подошел ничей пес Полкан – ничей, но породистый: черно-желтый, гончий-лягавый, довольно большой.
Он протянул голову над доской, обнюхивая черного ферзя.
– Новая фигура – пес, – отметил большой Шатов. – Сейчас вот он вам.
– А мне что, – угрюмо отвечал «общий химик», все же двигая фигуру и задумчиво отстраняя растопыренной пятернею морду собаки. – Это ты береги трусы. Материю. А то опять пойдешь на берег без.
Под возникший смех пес покорно отвернулся от доски и вообще перевернулся задом к скамейке – но вот беда: его длинный дугообразный редко-шерстистый хвост прошелся как раз по доске – и смахнул все.
– Я же сказал, это главная фигура, – подытожил Шатов. – Но Николай Николаевич, ты.
– Да знаю, я проиграл, – с некоторым облегчением признал тот. Все же пес ему в чем-то неуловимо помог морально. – Так Эльза.
– Да, мама ждет.
– Эльза, в войну выйдешь? – спросил Шакаленок, с окончанием дела мгновенно забывший о шахматах и переключившийся в новое. – А?
– Эльза, в войну, а? – раздались голоса.